зарплату, врач мало что может себе позволить.
“Итак, — потянувшись к первой папке из маленькой стопки, думал Игорь Николаевич, — Котов Андрей. Консервативное лечение нейролептиками дало хороший результат. Сегодня я ему отменил инъекции и снизил дозу. Можно, конечно, для закрепления эффекта попробовать инсулинотерапию”. Через несколько минут после чтения истории болезни врач поймал себя на мысли: “И что я все с этими дофаминовыми рецепторами и миллиграммами галоперидола? А где же все-таки собственно психотерапия? Чему нас учили? А то получается так: хуже стало пациенту — на десять миллиграмм нейролептика больше, набедокурил пациент — то же самое. Мы лечим голову, а не душу! А где психотехники, где психоанализ, где, как говорится, то самое слово, которое лечит?”
Настроение у врача снова испортилось. Игорь Николаевич в силу своего возраста был максималист. Ему хотелось сделать свою работу как можно лучше, а богадельню превратить в лечебницу в настоящем смысле этого слова. “В больнице абсолютно неподходящая обстановка для лечения душевнобольных. Где это видано в других заведениях, чтобы в тесных палатах находилось по двадцать–тридцать человек? А питание? Да еще эти тюремные решетки на окнах и высоченный трехметровый забор”. Еще обо многом думал начинающий психиатр, но приходил к одному очень печальному выводу: “В нашей стране, где лечение и отбывание наказания смешиваются друг с другом, невозможно нормально поднимать психически больных людей на ноги. А психотерапевтические способы лечения так и останутся на бумаге. Когда на одного врача приходится до пятидесяти человек, о лечении словом говорить не приходится”.
Стрелки часов приближались к двенадцати. Пора открывать бутылку. Плохая это привычка пить одному, но встретить праздник без алкоголя еще хуже. Игорь Николаевич не очень жаловал спиртные напитки. Медицинский спирт, разведенный водой, опротивел еще в студенчестве; пива было не достать; шампанское эскулапу не нравилось, вот и остановил врач свой выбор на коньяке. Срезав скальпелем алюминиевую крышку, Игорь Николаевич налил четверть граненого стакана. Когда часы начали бой, молодой врач опрокинул в рот благоуханный напиток, в два глотка проглотил спиртное и, отложив в сторону бумаги, начал набирать номер Таи.
31
— Подъем, сволочи! — орал обозленный на всех и вся, еще не протрезвевший от ночного возлияния санитар. Почти что всю ночь Вова, уложив спать больных, даже не снимая белого халата, бражничал с Тузом и Касимом. Больничные авторитеты угощали санитара водкой, закусывая напиток прибалтийскими шпротами. Такой редкий в больнице деликатес Касим просто забрал у Кирпича, объяснив, что передачкой делиться надо, а вклад в общак — святое дело. Верхушка в иерархии душевнобольных просто обирала пациентов, но благодаря тому, что делилась добытым с младшим медицинским персоналом, имела определенные привилегии в дурхате. Например, Тузу разрешали варить чифирь чуть ли не в любое время суток; в бане, в которую обычных пациентов толпой водили раз в две недели, авторитеты, не торопясь, мылись каждое воскресенье. Напившихся главарей в наблюдательную не запирали и нейролептиками не закалывали. В обмен на свои вольности авторитеты поддерживали в отделении порядок и наказывали вместе с санитарами проштрафившихся.
— Подъем, ушлепки! — орал Вова, колотя по металлической спинке кровати специальным ключом, с помощью которого открывались все больничные двери.
— Могли бы хоть в праздник дать выспаться! — пробасил Сухоплюев.
— Я тебе такой праздник устрою! Ишь расслабились, — визгливо орал санитар, после чего сдернул с кровати Сухаря одеяло, а потом и самого бунтовщика. Сухоплюев ударился головой об пол и заголосил: — Уя-уя! Уя-уя!
— Поори у меня еще, могу за неповиновение и на вязки прификсировать, ты меня знаешь!
— Не-а, не надо, — быстро вскакивая на ноги, просвистел Сухарь, — я уже встал, дядя Вова!
— Спать ночью будешь, — осклабившись, прокомментировал действия санитара Касим и уже с угрозой в голосе добавил: — А будешь с персоналом пререкаться, пистон получишь!
Завтрак и прием таблеток прошел как всегда, но, когда начался перекур, произошел маленький скандальчик. У Сашки Копытова исчезли все яблоки, который ушлый деляга поменял вчера на сигареты.
— Мужики, кто фруктики мои попер? Не может быть, чтобы концов было не найти! — плаксивым голосом говорил Копыто.
— А на кого думаешь? — спросил Касим
— Тут треть отделения под подозрение попасть может, сам знаешь, Касим, крыс у нас хватает, — вставил Карась.
— Фикса, — обратился авторитет к одному из больных, на которых могло пасть подозрение. — Твоих рук дело?
— Не-а, вы че, мужики, б...ю буду, не я!
— А может, знаешь кто?
— Так, наверное, Валька с Танькой, они на такое способны.
— Зови их сюда.
Сидевшие около мусорного ведра изгои поклялись, что в краже невиновны. Прошерстили всех, кого можно было заподозрить в краже, но следов вора так и не нашли. Неудавшийся коммерсант Сашка Копыто призывал на головы своих обидчиков все небесные кары.
— Мужики, меня же пайки лишили! Я ведь сигареты, которых мне бы на неделю могло хватить, за яблочки отдал!
— Впадлу воровать у своих, — вставил Карась, — ты, Копыто, последи еще за мастевыми, но, похоже, фрукты твои уже съедены!
Вскоре скандал тихо сошел на нет.
— Так, собираемся на работу! — объявила медсестра и начала читать список тех, кому врач разрешил работать за пределами отделения. Каждое утро список счастливчиков, которые были выбраны врачом для работы на улице, зачитывался медперсоналом перед строем больных. Попасть в выходную команду значило очень многое. Во-первых, это значило близкий конец лечения, так как выпускали на уличную работу только тех, у кого кризис уже миновал. Во-вторых, в рабочие попадали те больные, кто имел примерное поведение, пользовался доверием врачей и при случае не ударился бы в побег, а такое отношение со стороны эскулапов многого стоило. В-третьих, бригаде счастливчиков выдавали на каждый день по пачке “Беломора”, неслыханное богатство по больничным меркам. Таким образом, на каждого рабочего выходило по четыре-пять папирос. И кроме того, трудившимся больным за обедом дополнительно к скудной пайке добавлялось то вареное яйцо, то ложка творога. Но все это мелочи по сравнению с тем, что работа вне пределов зловонных палат — это уже было счастье, первый глоток воли, преддверие выхода из дурдома.
— Котов! — произнесла медсестра.
У Андрея полезли на лоб глаза, он переспросил:
— Что Котов?
— Что-что, на улицу идешь работать, вот что!
Все еще огорошенный Андрей переглянулся с Ильей.
— Во везет! А меня, сколько я ни просился на улицу, все равно не выпускают! — завистливо произнес Карась.
— Ничего, Илья, если тебе что с улицы пронести надо, я сделаю! — ответил обрадованный Кот.
— Тише ты, персонал услышит! — шикнул на счастливчика Карась.
32
На улице было еще темно. Трескучий мороз пробирался под телогрейки, которые были надеты прямо на больничные пижамы. Спереди и сзади на фуфайках было крупно написано: “ОТДЕЛЕНИЕ № 2”. Вместо шарфов шею украшали вафельные казенные полотенца. Осклизлые, затасканные ушанки служили головными уборами. Ноги больных были обуты в самые дешевые матерчатые ботики с прорезиненной подошвой, все как на подбор одного, сорок четвертого, размера. Чтобы обувь не болталась на ноге, Андрей, по совету Бороды, который был также отряжен на уличную работу, обернул ступни какими-то грязными тряпками, которые валялись в раздевалке.
Сделав несколько шагов по узенькой, протоптанной среди сугробов тропинке, Андрей чуть не упал в
