абсолютно ничем, не оправданное.
— Он имеет право знать правду, — сказала Таня, закрывая дверь за Олесей, и та испугалась вдруг — а что, если Тане придет в голову явиться к ним домой с разоблачением? И тут же успокоилась — отец не откроет дверь никому, кроме нее.
5.
Старик всегда ждал весну с нетерпением, — весна значила для него почти так же много, как письма сына, ведь она утверждала приход еще одного года жизни: неизвестно почему, старик был уверен, что умрет зимой, холодным и темным вечером, а к весне этот сюжет не имел никакого отношения. После того февральского письма с рисунками Алешка замолчал надолго, но старик пока не беспокоился — бывало, что сын молчал и по нескольку месяцев, а потом, устыдившись, отправлял особо длинное и подробное письмо. Нет, старик верил своим предчувствиям — если бы с сыном случилось что-то плохое, он обязательно бы это узнал. Старик не любил об этом думать, но он уже многие годы мучился от тайного страха потерять сына — именно сына, не дочь. Когда ему доводилось встречать в жизни людей, похоронивших сына, он боялся смотреть им в глаза — как будто, посмотрев им в глаза, он навлечет на себя такую же точно беду. И как странно было ему видеть этих несчастных, страдающих, но все равно живых людей выполняющими какие-то обычные, рядовые вещи — на пути в булочную, на работе, в трамвае. “Надо же, похоронили сына и живут после этого”, — мелькало каждый раз у старика, и он гнал эти мысли помелом, как погнал бы черта, и все равно знал — он, если не дай Бог что, он после такого жить не сможет. К счастью, у Алешки все было в порядке — последнее письмо старик перечитал не меньше полсотни раз и помнил наизусть марку купленного телевизора и количество предметов в мебельном гарнитуре.
А вот Олеся старику не нравилась — она всегда была ровной, сдержанной девочкой, но в последние месяцы слишком уж часто срывалась и нервничала. Старик считал, что она слишком много работает, жалел дочь, но она и жалость принимала теперь как-то скомканно, неохотно.
Письмо от Алешки пришло к майским праздникам, на конверте синели знакомые чернила.
Самым трудным оказалось не договориться с Машей — её-то Олеся в конце концов убедила, потратив полчаса телефонного времени на переговорном пункте. И сочинять письма от брата тоже было легко — новости о Юляше и Маше она узнавала по телефону, прогноз погоды в Хабаровске отслеживала по телевизору, а почерк у них с Алешкой всегда был похожим. И отправлять отцовские ответы она научилась — прятала их на работе в нижнем ящике стола. Нет, самой трудной, почти невыполнимой частью плана были те долгие минуты, пока отец читал вслух фальшивые письма, многозначительно выделяя слова и улыбаясь хорошим известиям. Олеся сжималась и плакала внутри себя, она там кричала, называла себя сволочью и гадиной, собиралась открыть старику правду, но потом видела его счастливые глаза и замолкала, утешала себя — как мать ребенка, думала, что все делает правильно.
Если бы на каком-нибудь суде Олесю спросили, что она может сказать в свое оправдание, чем сумеет объяснить свою ложь, она ответила бы — самое главное, чтобы отец продолжал жить. Ради него она лгала, ради него сочиняла письма, ради него покупала ручки с синими чернилами и звонила в Хабаровск каждый месяц.
— Я хотела отправить к вам Юляшу на лето, — заикнулась однажды Маша, но Олеся быстро отговорила ее — ребенок все равно проговорится, а отца это убьет.
Про себя Олеся добавляла — и меня убьет тоже. Жить без папы она не смогла бы и не стала — он был для нее самым ценным человеком в мире. Единственным человеком. Из всех прочих существ ей нравились только животные. Животные, думала Олеся, любят человека бескорыстно, дают именно то, чего он ждет от других людей — по определению неспособных к такой любви.
6.
Письма от сына старик хранил в громадной жестяной банке из-под печенья: она все еще пахла душистым маслом и корицей. Снизу лежали подлинники, наверху — подделки, сработанные Олесей. Однажды старик посетовал вслух, что сын стал писать не так подробно, как раньше — ездил с мужиками на рыбалку, а о том, кто что поймал, почти ни слова в письме не было. Олеся ненавидела рыбалку, охоту, все эти типично человеческие, отвратительные занятия — узаконенные казни живых существ, но через силу, обложившись справочниками и энциклопедиями, написала в следующем письме подробный отчет о рыбацких достижениях брата. Когда она сочиняла эти письма — на работе, пока не было пациентов, — то словно бы на самом деле превращалась в Алешку, думала и говорила с его интонациями, перевоплощалась, вызывала к жизни все черты брата. Старик получал очередное письмо, подзаряжался от него, как от батареи, — и несколько месяцев жил только им.
Готовые письма Олеся отправляла в Хабаровск, Маша, не читая, запечатывала их в конверты и отправляла обратно — старик всегда рассматривал штемпели, подсчитывая, сколько дней шло к нему долгожданное и драгоценное послание.
— Увидеть бы его хоть раз еще, — сказал однажды старик, и Олесю резанула боль такой силы, что слова правды почти уже были сказаны, она поймала их на самом выходе и вернула на место. Боль можно пережить — все можно пережить, кроме смерти.
Той зимой никак не начинал идти снег — на календаре давно уже был декабрь, но снега не было, голая земля мерзла, люди злились друг на друга — хотя на самом деле они злились на снег, которого не было. Люди привыкли к тому, что снег идет в городе каждую зиму, и когда его вдруг не стало, почувствовали себя брошенными и никому не нужными. Снег шел в других городах, а Олеся и ее отец каждый день видели в окне мертвую землю, голые ветви и грязное небо.
— Хочу снега, — сказал старик однажды утром, и Олеся подумала, как сильно он стал похож на ребенка. Она обняла его — не крепко, а бережно — и сказала:
— Выпадет, никуда не денется. Еще надоест тебе этот снег. В Хабаровске все замело, и к нам скоро придет.
Сама она в тот вечер решила навестить Таню — в первый раз за все время. Жаль, что взрослые люди не умеют ссориться, как дети — со слезами, драками и воплями. После такой ссоры всё было бы ясно — а так все делают вид, что ничего не случилось, и это еще хуже.
Таня была на больничном, грипповала — Олеся побоялась долго сидеть у нее, вдруг заразится и принесет отцу инфекцию. Разговора не вышло — Таня целиком, с головой, погружена была в очередную любовную серию, о которой в мельчайших деталях рассказывала по телефону еще одной своей подруге — счастливо замужней. Олеся потопталась в комнате, поняла, что ей не особенно рады, и ушла — Таня, прижав телефонную трубку к плечу подбородком, кивнула ей, извиняясь: серьезный разговор, не могу прерваться.
Олеся остановилась на лестничной площадке, у открытого окна. Тяжелый вечерний воздух висел над городом, в нем мелькали редкие снежинки.
— Ну, наконец-то снег, — услышала Олеся громкий голос. — Вам-то, Светлана Александровна, невеликая радость, а мы за снегом сильно соскучились.
Олеся тихо подошла к пролету и глянула вниз — на площадке этажом ниже стояли две женщины: одна в тужурке дворничихи, другая в темном, пожалуй, что модном пальто.
Дворничиха Светлана Александровна что-то пробубнила в ответ — а ее собеседница сказала:
— Нет, Светлана Александровна, зимы без снега не бывает. Мне вот только жаль всегда зверюшек бездомных, которые замерзают. Помните, в феврале нам какой-то нелюдь котят подбросил? Это ж надо было догадаться, в холодном подъезде оставить слепых малышей...
Олеся медленно сползла по стене вниз. Дворничиха говорила так невнятно, что содержание ее реплик можно было только домыслить — по тому, что говорила соседка.
— Я помню, Светлана Александровна, вы говорили, что два котенка были еще живые — но вы правильно сделали, что всех унесли на помойку — ведь это психологическая травма для детей. Наша Настенька так плакала, когда увидела утром этот мешок — мы ее даже водили потом к невропатологу. Честное слово, у человека, который это сделал, нет сердца.
Женщины разговаривали долго, сцепились, как выражалась Таня, языками накрепко, и только через полчаса помертвевшей от горя Олесе удалось выйти из подъезда. Она шла к остановке, и плакала, и даже не сразу заметила, что в городе идет снег.
“Отец будет рад, — жалко подумала Олеся, усаживаясь в маршрутку — он так ждал снега”.
7.
