Всего за час выпало так много снега, что люди снова были теперь недовольны — как будто не жаловались еще утром на его отсутствие. Олеся добралась домой только к девяти — маршрутка стояла в пробках и двигалась по городу медленно, как на параде. Окна в квартире были темными, и в подъезде не горела лампочка — только с третьего раза Олесе удалось открыть дверной замок. Дома ее ждала темная, страшная тишина.
Старик умер ранним вечером, как только в городе появились сумерки и первые снежинки. Снег словно бы ждал сигнала, ждал смерти старика и теперь падал свободно и счастливо, чистый, как бумага, не знавшая чернил. Наверное, перед тем, как умереть, старик смотрел в окно — Олесе хотелось думать, что он все-таки успел увидеть первые, драгоценные снежинки.
Странно, что ей вообще хотелось о чем-то думать — она так боялась смерти отца, что никогда не разрешала себе заглянуть “по ту сторону” и представить свою жизнь после того, как его не станет. “Есть ли жизнь после смерти близкого”, — вот так должен звучать вопрос о загробном мире. Мир за гробом — это не для мертвых, это, увы, для живых.
На похороны из Хабаровска никто не приехал, зато пришло много папиных сослуживцев, была Таня с очередным своим принцем, еще какие-то люди — Олеся знала не всех. Девять дней, сорок дней, привычка держаться на людях и плакать сразу же после того, как почувствуешь жалость — все было так же, как у всех. Было много больных животных в эти дни, особенно хорошо Олеся запомнила несчастного керри-блю- терьера: Олеся знала, что собака умрет, как и многие другие терьеры, от рака — и сразу же нашла на лапе здоровенную опухоль. Сбой на генетическом уровне, игры с породой, судьба. Пса усыпили под вой — собачий вой хозяина.
Письма в коробке из-под печенья, отцовские книги, фильмы о животных, кошка на коленях — ничего не изменилось, разве что теперь Олеся была одна. Не понимая, что делает, она выставила однажды две Алешкиных фотографии на столике, открыла коробку и принялась читать письма вслух — точно так, как это прежде делал отец. Словно бы это был особый обряд, совершить который могла только она — и пока не закончится последнее письмо, ей не станет легче.
Последнее письмо, лежавшее на самом дне, начиналось словами “Дорогая Олеся”.
“Дорогая Олеся, я не сержусь на тебя за обман, я сержусь только на то, что ты посчитала меня недостаточно сильным, чтобы пережить это горе. Я понимаю, ты боялась за мою жизнь — но я и так уже умер, в тот же день, когда умер Алешка. Сделать мертвому больно — невозможно, ты врач, ты это знаешь лучше всех. Я догадался почти сразу, после второго письма — Алешка никогда бы не стал описывать Юляшины платья, как это делала ты. И я видел, что с тобой что-то происходит, и чувствовал, что с сыном беда, и поэтому позвонил Маше — от соседей. Она не смогла меня обманывать. Но я попросил Машу — пусть помогает тебе обманывать меня. Тебе так было легче, дочка , но ты ошиблась в главном — я любил и тебя тоже, не меньше, чем Алешку, просто по-другому. Так любят самого себя, рискуя попусту здоровьем и не задумываясь о том, как себя сберечь. И ты ошиблась в том, что жизнь важнее смерти — смерть тоже очень важная вещь, и я это понял давно, и ты когда-нибудь поймешь. Живи, моя Олеся. Папа”.
