говорить о будущем. Уже многие месяцы, а может быть, и годы его естественное жизнелюбие питалось проектами, планами, но сейчас их не стало. Он пил, пока Ева не отодвинула от него бутылку.
— Веди себя достойно, — сказала она.
Он подавил в себе возникшую на мгновение неприязнь.
— Извини. Я еще не привык жить одним днем.
— Я знаю. Для этого надо быть очень несчастным.
Листья на деревьях уже покраснели. Двое, потерявшие свое будущее, брели куда глаза глядят, и Лепра, чтобы не молчать, рассказывал истории из детства. Воспоминания, которые он так долго хранил в себе, буквально переполняли его. Консерватория, упорная работа, виртуозы, властители дум, возникающие вдалеке на сцене в нереальном свете рампы, словно в ином пространстве. И навязчивая идея стать одним из них.
— Я всегда откладывал настоящую жизнь на потом, — признался он.
— Ты никогда так со мной не говорил, — сказала Ева. — Продолжай, милый.
— Тебе правда это интересно?
— Ты даже не представляешь насколько.
Он воодушевился, заговорил о бедности, о годах работы в пивной. Ему вспоминались редкие вечера, когда выпадала возможность показаться настоящим ценителям, и дни, полные безысходности, загубленный талант, случайные влюбленности и, наконец, Фожер! Фожер, который в один прекрасный день отставил бокал и приказал официанту позвать незнакомого пианиста. «Сядь. Как тебя зовут?.. Лепра? А у тебя недурно выходит. Сыграй мне что-нибудь простенькое… только для меня… что хочешь, лишь бы от души. Понял?»
Лепра сыграл ему ноктюрн Форе. Разговоры понемногу стихли, все лица повернулись к эстраде, и раздались первые аплодисменты в его жизни. «Хочешь работать со мной?» — спросил Фожер.
— А потом ты увидел меня, — сказала Ева.
— Да. Ты — в блеске славы. Я — робкий, неуклюжий. Я чуть не умер от стеснения, страха и восхищения, когда ты протянула мне руку. И теперь могу тебе признаться: именно в тот момент я начал ненавидеть Фожера. Я завидовал ему, потому что у него было все. Мне казалось, что он все у меня отобрал. Впрочем, я был не так уж далек от истины. В каком-то смысле он все у меня забрал.
Ева почувствовала, что он снова отдалился от нее, что дверь, распахнувшись на мгновение, вновь захлопнулась. Они сели в такси.
— Северный вокзал, — бросил Лепра.
Она не задала ему ни одного вопроса. Сам все объяснит, потому что мужчины — она знала это по опыту — не созданы для одиночества. Лепра задержался у справочной, изучая расписание поездов. Ему по-прежнему хотелось сбежать. Он вернулся с дежурной улыбкой, ничего ей не объяснив.
— Где ты хочешь поужинать? — спросил он резко.
— Решай сам, дорогой.
И снова возникшее между ними напряжение стало невыносимым. Он повел ее в кафе на площадь Вогезов, где можно было спокойно поговорить. Но частые паузы и недомолвки только подчеркивали зыбкость их планов.
— Помнишь наши первые вечера? — спросила Ева. — Ты говорил не умолкая и, когда мы расставались, всегда повторял одно и то же: извините, что я все время болтаю, но мне столько надо вам сказать!
— Это упрек?
— Что ты! Просто приглашение.
— Я все сказал.
Он снова налег на вино, на сей раз Ева не отняла бутылку. Она смотрела, как постепенно пьянеют его глаза.
— Хороший у меня видок! — проворчал он. — Слепой увидит, что я преступник. Раз я себя им чувствую, значит, это должно быть заметно. — Он вытер пальцы салфеткой. — По-моему, я заврался. Ты была права. Надо было вызвать полицию в Ла-Боле. Сердишься на меня?
— Ты верен себе.
— В любом случае все это касается только меня.
Больше он не произнес ни слова, сделал знак официанту, судорожно пересчитал купюры и мелочь. Стемнело. Оказавшись на улице, Лепра заколебался. Идти на спектакль? Потерять еще один вечер? Он схватил руку Евы, и она поняла этот безмолвный призыв.
— Пошли домой, — сказала она.
Возвращение было невеселым. Лепра не выпускал ее руки. Он буквально вцепился в нее. Вся его тревога сконцентрировалась в пальцах. В лифте она заметила, что он бледен, весь в поту. На пороге он прошептал:
— Не зажигай света.
Он вошел в спальню на ощупь и рухнул на кровать. Боль скрутила ему живот, раздирала грудь. Жан икал. У него не было слез, но он задыхался в тисках собственных рук. Ева раздевалась в ванной комнате. По аромату ее духов он понял, что она идет по комнате, останавливается возле него.
— Не дотрагивайся до меня, — простонал он.
Кровать тихонько скрипнула. Она села и терпеливо ждала, пока он придет в себя. Он уже не боялся показаться слабым, уязвимым, но горечь поражения обжигала ему язык.
— Ева…
— Да?
— Повтори мне имена… Его брат, Гамар, Брунштейн, Блеш, Мелио… Кто еще?
— Что тебе это даст?
— Кто еще?
— Гурмьер.
— Ну да, Гурмьер.
Он снова и снова, вспоминая их лица, повторял вполголоса весь список, потом еще и еще раз. Нет, только не Гурмьер! И не Гамар! И не Брунштейн! И уж никак не Блеш! И разумеется, не брат, который даже не дал себе труда появиться на похоронах! Что касается Мелио…
Он подполз к Еве, как раненый зверь к своей норе, прильнул к ней и одним движением опрокинул ее на постель, раздавил своей тяжестью, попытался покончить раз и навсегда со своим мучительным и неутолимым желанием. Он бормотал непристойности, неловко тыкался то подбородком, то щекой в ее исчезающее во мраке лицо. Он глотал слезы, стискивал зубы, вступая в рукопашную схватку со стонущим противником, который станет в следующее мгновение тихим и безропотным. «Да уж какой есть, — думал он в этом вихре ярости и отчаяния. — Какой есть… Какой есть…» Он кричал, бредил, пытался освободиться от себя самого. Нет… умереть…
Он перевалился на бок, но не умер. Не так-то это просто. Мало того, гнусная радость заполняла все его существо, окатывала освежающей теплой волной. И так еще неделю? Неделя объятий, восторженного забытья, борьбы за жизнь, полной гордыни и отвращения. Ему стало дурно, он встал и пошел в ванную комнату, закрыв за собой дверь, чтобы она не видела, как он роется в аптечке. Он проглотил две таблетки снотворного в надежде, что сон сразит его наповал. Не тут-то было, сон пришлось подождать. Ева, лежа рядом, помогала ему своим молчанием.
Когда он вновь открыл глаза после долгих часов забытья, она по-прежнему была возле него, преисполненная материнской тревоги. Склонившись над ним, она гладила его по голове.
— Который час?
— Десять.
Одно утро позади.
— Почты нет?
— Только газеты.
— Там есть?..
— Да. Вскрытие показало, что он умер в обмороке. От эмоций, а не от удушья.
— Это не имеет значения.
