– Новые тарелки.
Опять вошли комендант Орлов с помощником Лозгачевым. Они молча взяли скатерть за края, подняли вместе с посудой, встряхнули и быстро свернули кульком. Весело зазвенел битый драгоценный хрусталь, мешаясь с остатками еды.
Вскоре на столе вместе с новой скатертью и новыми приборами появились горячие блюда.
– Кстати, Вячеслав, – вдруг как-то дружески обратился Коба к молчавшему Молотову, – я ведь тебя не звал, но рад, что ты сам захотел прийти. Ну, раз пришел, просвети нас, Вячеслав, чей ты шпион? Английский, американский, сионистский или гитлеровский… или все вместе? Сам расскажи нам, чтобы товарищу Абакумову не понадобилось помогать тебе вспоминать… Шучу.
Все рассмеялись. Молотову тоже пришлось засмеяться.
После чего бесконечные тосты и славословия продолжились. Но после очередного выступления Коба вновь повернулся к Молотову:
– А знаете, Вячеслав после разоблачения жены написал мне письмо. Хоть он и шпион, но письмо написал хорошее, отдадим ему должное.
Молотов побледнел.
– Письмо личное, – продолжал Коба, – но какие могут быть секреты от друзей, членов Политбюро. Да и сам пришел, думаю, для этого. Расскажи его вслух нам, твоим друзьям, ты ведь его помнишь?
В первый раз я увидел, как сверкнули яростью глаза Молотова и… тотчас погасли. Как у меня… тогда.
Молотов встал и монотонно, на память начал читать свое письмо:
– «Дорогой товарищ Сталин! При голосовании в ЦК по предложению об исключении из партии моей жены П.С. Жемчужиной я воздержался, что признаю политически неверным. Заявляю, что, продумав этот вопрос, голосую за это решение ЦК, которое отвечает интересам партии и государства и учит правильному пониманию коммунистической партийности. Кроме того, я признаю свою тяжелую вину в том, что вовремя не удержал близкого мне человека от ложных шагов и связей с антисоветскими националистами вроде Михоэлса…»
– Хорошо пишет, жаль, что шпион, – все так же ласково сказал Коба. – Ну садись, дорогой.
Молотов сел и тотчас вскочил. Оказалось, Берия ловко подложил ему под задницу помидор. Все долго смеялись.
(Я знаю, я к нему несправедлив, я всегда не любил его… Но в тот момент мне было его мучительно жалко, и я не смеялся. Коба тоже не смеялся, он молча наблюдал за унижением верного пса.)
Застолье кончилось, как всегда, в четвертом часу утра. Он разрешил нам отправиться спать.
«Вокруг одни шпионы»
Но скрыть бомбу конечно же не удалось. Президент США Трумэн выступил с заявлением о ее испытании в СССР. В Америке быстро выяснили, откуда она у нас…
И началось! Запросы Трумэну в Конгрессе о беспримерном русском шпионаже! Сменили руководство спецслужб. В считанные месяцы арестовали десятки наших агентов. Все руководители компартии плюс ценнейшие наши агенты – Рулевой, Шаман и Либерал, работавшие не ради денег, но ради Маркса, – отправились в тюрьму.
Все кончилось шпиономанией, неистовством Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности…
Как обычно бывает, во время безумия погибли наименее причастные. Юлиус Розенберг и его жена Этель расплатились жизнью. Могу с полным знанием дела заявить: они не имели прямого отношения к бомбе. Розенберг действительно завербовал родственника жены, участвовавшего в атомном проекте. Но помощь того была мизерной. Помню, как сообщил Кобе о готовящейся казни Розенбергов, о заключении в тюрьму Чарльза.
Он в ответ:
– Надеюсь, он сидит не в нашей тюрьме? Говорят, у империалистов сидеть намного лучше. – (Про Розенбергов ни слова.)
Кстати, Чарльз просидел всего девять лет. Этот идеалист до смерти был уверен, что он в одиночку спас мир от войны. Не знал, что вместе с ним работали и другие. Нам потом удалось благополучно вывезти почти всех. Их, правда, ждало то же наказание, что и Берджеса. Им пришлось понять, как далека от их представлений страна, где им надлежало доживать свою жизнь.
Но это все было потом. А тогда, прочитав выступление Трумэна, Коба пришел в ярость.
– Шпионы! – орал он на Берию. – Вокруг одни шпионы!
Желтые глаза пылали. Но Берия молчал. Хотя он отлично знал (как знал и я), что шпионы здесь ни при чем. Американцы узнали о нашем испытании из анализа атмосферных проб, взятых американскими самолетами.
Когда Берия ушел, я сказал об этом Кобе.
Он мрачно посмотрел на меня:
– Не лезь не в свое дело.
Я понял: правда ему неинтересна. Шпионы – это сейчас куда важней.
«Я могилу милой искал…»
Я должен был улетать за границу и приехал на Ближнюю проститься.
Коба сидел в Большой столовой. На столе лежала только что отпечатанная новая карта Советского Союза, выпущенная к семидесятилетию Вождя.
Карта была изукрашена медальонами – изображениями из жизни Кобы (так на Строгановских иконах изображали жития святых). На первом медальоне – Коба во время батумской стачки. Говорит речь, вознесенный над толпою.
– А ведь здесь и ты, Фудзи. – Жирный палец уперся в одну из еле видных молодых рож в толпе. – Вот он ты! – Коба прыснул в усы. И добавил серьезно: – Скоро эта карта будет совсем
Стоял теплый день ранней осени. Коба надел старые разношенные валенки (опять мучил ревматизм), мы вышли в сад. Он медленно шел по дорожке, топча опавшие листья… Сзади, то останавливаясь, то тихонечко нагоняя, лошадь везла коляску.
– Как только я умру, Фудзи, на мою могилу нанесут много мусора. Но ветер истории развеет его. Если ты еще будешь жить, Фудзи, ты должен написать правду. Я знаю, ты по-прежнему пишешь свои дерьмовые «Записьки». Прочту, когда тебя арестую, проверю, что ты пишешь… Пока напиши туда следующее: «Коба всегда был революционером»… Ты мещанин, Фудзи. Ты любишь дочь, покой, как все обыватели. Я, Ильич, Троцкий – мы якобинцы. Мы мыслим не обыденщиной, не жалкими отдельными судьбами, но целыми классами, целыми странами. Мы дали миру величайший эксперимент победоносной социалистической Революции в самой косной стране. Мы великая лаборатория планеты Земля… Да, мы жестоки. Мы поставили на пулеметы кулака, аристократию… да что их! Мы даже своих не пожалели! Разве я не знаю, сколько жизней партийцев унесли чистки? Но перед расстрелом Григория (Зиновьева) я послал ему записочку: «Помнишь, Григорий, как ты призывал нас избавиться от левых эсеров? Ты требовал расстрелять их для блага Революции. “Для блага их же идей”, – написал справедливо ты. “Когда головни догорают, попытайтесь затоптать их сапогами”, – это тоже твои слова, Григорий. Верные слова! И сегодня товарищ Сталин затопчет вас во имя единства партии, во имя будущей победы всемирного пролетариата – дела, которому мы с тобой отдали целую жизнь». Но он не осознал, не хотел умереть, жалкий человек!.. Я им всем посылал записочки. И Бухарчика не оставил. Написал: «Николай, ты не разочаровал Кобу. Ты понял, что задача у товарища Сталина планетарная. Но когда-то ты сам призывал применять к оппозиции моральную и физическую гильотину. Сталину, ученику Ильича, выпала эта миссия. Суровая. Прощай». Он тоже не проникся. Плакал… Как же, без него останутся жена и ребенок! Какая обывательщина! Запиши… и несколько раз запиши… слова Ильича: «Революционеров старше пятидесяти надо отправлять к праотцам, иначе они становятся тормозом идеи, которой до этого посвятили жизнь». Троцкий очень любил повторять эту мысль, но осуществил ее Коба.
Он шел по аллее, не забывая бить валенком попадавшихся охранников.
И все говорил, говорил. Молчаливый прежде Коба стал словоохотлив, как все старики.
