Чайная книга (антология)

— вроде как с почином, Глеб Егорыч.

А там гора, кстати, еще и достаточно пологая была. Но скользко, да, ледник.

Он поскользнулся.

Попытался остановиться сначала просто за счет трения тела.

Потом попытался зарубиться. Ну, ледорубом.

Ледоруб вырвало из рук.

Они стояли и смотрели, как он скользил к трещине. Я же говорю — стояли параллельно леднику.

Уже в связках были, да. В тройках, как обычно.

Андрей их учил, что в таком случае — двое из тройки зарубаются, один прыгает вперед, падает поверх и останавливает скольжение. Ну или замедляет. Потом те двое этих двоих вытаскивают на веревке.

Они же на устойчивом месте были, в общем.

Если бы кто из них поскользнулся — так бы и сработали.

Андрей их учил. Точно. Говорил потом. Много раз говорил — а куда деваться?

Он хорошо учил вроде.

Но тут-то — гуру.

Он ведь знает что делает.

Он опытный. Он опытней их всех, вместе взятых. На самом деле, как ни считай, — и по походам, и по категориям этим…

С ним ничего не может случиться. Просто потому, что не может. Никак. Нельзя же в такое — поверить.

Стояли и смотрели.

А на помощь он не звал.

Так и не позвал.

До конца.

Думаю, и сам — не поверил.

А трещина была — глубиной восемьдесят девять метров.

Любому гуру — хватит.

Промеряли, конечно.

Именно такое число было — в протоколах.

Запомнила.

Потом, когда пошли следствия да разбирательства, — а это всегда, если из похода, как говорится, с «грузом-двести», — их кучу раз спрашивали и переспрашивали: «Как же вы так? Вы что, не видели? Не понимали?»

А они всё повторяли, как в трансе или под гипнозом, что он был самый опытный и что с ним ничего не могло случиться.

Ну, они так думали.

На самом деле так думали. Не врали.

Нет, я не слишком много курю. Еще сигарету — и хватит.

Да, я не говорила его родителям, что мы расстались.

И до сих пор не сказала. Теперь-то зачем?

И он не говорил. Видимо, просто не успел.

Или не счел важным, в общем.

Вот, кстати, фотография их того, последнего, похода.

Я не выбрасывала фотографии. Ни одной из них. Ничего не выбрасывала. Две полки — всё эти проклятые горы.

Хотя действительно красивые есть. Особенно закаты.

Тут твой отец — второй справа, ну, это ты и без меня узнаешь.

Виталька Финозёров и фотографировал. Потому его на снимках нет.

У меня, кстати, вообще с ним фотографий нет.

Но он погиб в автокатастрофе.

На следующее лето.

Сейчас уже — твой ровесник, в общем, да.

* * *

А вот еще — чашка из бутылочно-зеленого стекла. Посмотри внимательно сквозь, а налить в нее чай каркаде, винный цвет, лепестки по воде… Видишь, что проступает сквозь воду — да нет, сквозь века, — что отражается в тонированных модерновых стеклах, и за радугой, бьющей в небо, заметался зайчик солнечный, прыгает, словно в настольном теннисе, бьется о ракетки, да нет, все же о стекла, под немыслимыми углами, и все равно в небо, а лужи-осколки, а не поранься, лучше быстро бежать, босыми пятками бить, между мокрыми машинами танцевать и звук «р» дробить-выкатывать горлом, он и сам — окатанная галька, черная-черная да прожилка золотая, веселая, как подруге руку протянуть, по доске-деревяшке через ручей перевести да нацеловаться потом от души, и кружиться по траве, и рухнуть в маки да лопухи придорожные, и небо вымытое, быстрооблачное, среднезападноевропейское, отражение Гольфстрима, растянутое в года тепло, и темные, памятные соборы, не отшатывайся только, не отворачивай головы — химера не химера, выглаженный временем водосток. Капля за каплей — чашка полна, а столик маленький и округлый, и витражи леденцовый свет бросают на разгоряченные лица, и смешливая вишнёворотая официантка, и блины-крепы с каштановым кремом, пар от книжно знакомого лакомства, а вот тут оно, совсем рядом, почти на языке, и желтые известняковые стены да набережные, бережные к таким вот лопоухим и очкастым туристам с куртками, повязанными на пояс, и фотоаппаратами на вытянутых, по-гусиному подвижных шеях: смотрите-смотрите, от нас не убудет, а не побоитесь в какую подворотню заглянуть — так там, над ржавеющим автомобилем и смятыми кока-кольными жестянками, будет граффити — подарок-сонет, и только жалеть, что французский в школе учил через пень колоду, но вчитаться, автора не узнать, конечно, но расскажут полустершиеся буквы тебе, что любая беда — лишь заморозки, лед на реке, а весной все растает, обязательно растает, и снова будет веселый ручей и солнечные зайчики на каждой волне, и камнем в воду будут нырять удачливые зимородки, и — в самом деле, разве вы никогда не видели зимы? Честное слово, бывало и хуже — и все прошло!