Стюарт.
Анна Петровна, открыв двери в обе палаты, похаживала возле них, следя за тишиной.
— Ну, мы же договорились, — шепнул Иван и, подтолкнув Пинигину внутрь, закрыл за ней дверь.
— Едва уложила, — пожаловалась Анна Петровна, кивнув на палату мальчишек. — Как с ума посходили… Ширяев устроил собрание, изобьем, — говорит, — выродков. Всем отрядом будем бить.
— Ну, избить не изобьют, — возразил Иван, — поколотить слегка пусть поколотят. Тут они без нас управятся…
И вдруг решил, что ему сейчас тоже надо действовать круче. Немедленно.
— Вы уж побудьте еще с отрядом, — сказал он Анне Петровне, — я пойду к этой… кастелянше.
— Зачем? Что вы хотите делать? — встревожилась пуще прежнего Анна Петровна.
— «Дрожите, лиссабонские купцы…» — усмехнувшись, сказал Иван.
— Иван Ильич, ради бога! — щеки у Анны Петровны задрожали мелко-мелко. — Умоляю вас, подумайте, не вмешивайтесь, подумайте!
— Индюк, знаете, думал… — Иван чувствовал, что взвинчен, что его «понесло», что сейчас он способен наломать дров, да так, что потом сто раз покается, и все-таки поделать с собой ничего уж не мог: — Не согласны? Ну, вот, опять вы не согласны…
Махнул рукой и зашагал к административно-хозяйственному корпусу.
Глава 42
Вдоль стен тянулись полки с пачками белья: наволочки, полотенца, простыни; тут же были свалены веревки, рюкзаки, стояли банки с клеем, лежали россыпи карандашей; и пахло всем этим сразу.
— Проходите, проходите, Иван Ильич, — кастелянша Феня Пинигина провела его через склад в дальнюю комнату.
Комната имела одно окно, загороженное с улицы стволами мощных сосен. У окна стояли стол и стулья, у стены — кровать, на стене висело зеркало, один угол комнаты был отгорожен суконным одеялом.
— Садитесь, извините, у меня не прибрано… — хозяйка кое-что свернула, кое-что поправила, впихнула, сдула, убрала чайное блюдце, набитое, как патронами, окурками знакомых «Любительских» папирос.
Иван сел к столу, кастелянша вернулась с пустым блюдцем, поставила его на стол и села на кровать. Туго натянулся при этом цветастый домашний халат на ее бедрах.
— Я к вам насчет вашей дочери…
— Что она там опять? — кастелянша кокетливо поправила свои светлые волосы.
— Вы меня неправильно поняли. Я о другом. Она мучается, ваша дочь. Я не собираюсь учить вас жизни, а пришел потому, что мне страшно жаль вашу девочку. И меня возмущает, как человека возмущает ваша связь с… — Он кивнул на блюдце. — Дошло до того, что даже пионеры говорят вашей Люде об этом.
— Ах вон оно что! — руки ее беспокойно потянули халат на груди, и она слегка покраснела но на секунду-две, не больше. Вот уже вскинула голову и усмехнулась. Ивану стало неприятно оттого, что Мария Стюарт иногда так же вскидывает голову, что внешне она походит на мать.
— Сколько вам лет, интересно? — спросила его эта женщина. — Двадцать три?.. И вы что же, все еще… мальчик?
Жар бросился в голову. Иван почувствовал не то чтоб замешательство, нет, но было такое ощущение, будто под ногами исчезла земля…
— Простите, а какое это имеет…
— Да такое! — перебила она зло. — Что ничего еще вы в жизни-то не знаете! Не понимаете. Вот если бы вы были мужчиной, взрослым человеком, вы бы подумали, каково женщине одной? Нельзя ей, поняли, одной!
— А как же тогда жены… моряков, например? Полярников? Да как в войну, наконец, ждали по пять лет?
— А, бросьте вы! Не верю я… Все одинаковы! — с вызовом сказала кастелянша. — И не приводите мне примеры из кино, из книжек! Там одно, в жизни другое… — И, не давая ему рта раскрыть, наступала: — Это вы, такие, начитаетесь и лезете в учителя. Подумаешь, чистенький! Ну, ангел прямо!
— Да я и в жизни знаю, когда женщина одна. И всю себя отдает воспитанию, своим детям…
— Ну, а я вот не такая! — сощурилась она. — Не такая. Я жить хочу! И говорите обо мне что угодно!
— Живите на здоровье! — сердито сказал Иван. — Только чтобы другие от этого не страдали. А так, выходит, вы — не мать. Вы хоть понимаете, что калечите душу своей дочери? — Иван глотнул воздух. — Да если так… то надо отобрать ее у вас, вот что!
— Отобрать? Да ну? А я ее что, бью? Голодом морю? Не обуваю, не одеваю? На мороз выгоняю? Слава богу, живем не хуже других. Вы бы посмотрели, как другие живут… А у моей дочери, хотите знать, всё есть! Из последних сил тянусь… — Она вдруг всхлипнула, но тоже на секунду, как-то театрально всхлипнула, в следующий же миг лицо ее сделалось злым. — Отобрать? Ха-ха! Руки коротки. Нет такого закону!
— Закона, может, и действительно нет, — согласился Иван, — и всему этому про обуванье-одеванье я верю, но вы о душе ее подумайте!
— О душе, о душе! — вдруг выкрикнула Феня. — Поп нашелся!.. Не хочу я с тобой разговаривать! И знать ничего не хочу! Ничего такого нет, сплетни одни! Никто не докажет! И пошел ты…
— Хорошо, я пойду, — поднялся Иван, — но так и знайте, это был не последний разговор. Я не оставлю…
Прошел через душный склад, хлопнул дверью и жадно вдохнул чистый воздух. В голове было ощущение тупости, и злился он, пожалуй, больше на себя, чем на Пинигину. «Ни к черту получилось! Шел с намерением судить, громить и возмущаться, а вышло… По-слюнтяйски, в общем, вышло, что и говорить…»
Произошло это в пять часов вечера, а в восемь Ивана пригласил к себе начальник лагеря Василий Васильевич Князев.
Глава 43
«Одно к одному, — думал Иван, направляясь в кабинет начальника. — Этот даст по мозгам за ориентирование, да и поход вспомнит… Уж как есть всё припомнит до кучи!»
Зашел, сел, поставив стул у самого стола, поближе к Василию Васильевичу. Решил держаться тверже и настырнее.
Василий Васильевич закурил, затянулся, и прямая струя дыма устремилась вверх из крупного сочного рта.
— Я вас вот по какому вопросу… — глаза он прятал под выгоревшими густыми бровями. — С каких это пор вы стали вмешиваться в личную, повторяю — личную! — жизнь наших сотрудников?
«Нажаловалась».
— С тех пор, как…
— Я категорически, — перебил начальник, — запрещаю вам тер… тер… розиров, — он мотнул головой, — заниматься террором! Вы что себе позволяете? Вы, молодой человек, комсомолец, приходите к взрослой женщине и начинаете ее поучать, угрожать, понимаете! Это куда же годится? Я предупреждаю, что поставлю вопрос где нужно! — он снова затянулся дымом.
Глядя прямо в щетки бровей на случай, если из-под них появятся глаза, Иван заговорил наступательно и каким-то прокурорским, как он позже подумал, тоном:
