— Я знаком не с машинками, а только с отпечатанными на них материалами.
Я внимательно фиксировал все промахи следствия. Правда, не я диктовал правила этой игры, но и из ошибок ее участников следовало извлечь максимальную пользу.
Потом начался опрос свидетелей.
В свое время суперинтендант Смит уверял меня, что контрразведка знает обо мне буквально все. Потому я искренне удивился, узнав, что обвинение намерено выставить против меня и привлеченных по моему делу лиц несколько десятков свидетелей. В Англии говорят: чем больше свидетелей, тем менее обосновано обвинение. И уже с первых вопросов прокурора и ответов свидетелей стало ясно, что это именно тот случай, когда количество не переходит в качество. Генеральный прокурор явно хотел потренировать свидетелей перед основным судебным процессом.
Само предварительное слушание не заслуживает подробного описания — как я уже отметил, это была скучная и однообразная процедура. Ее унылый ритм нарушали только некоторые нелепые эпизоды, которые случались время от времени на радость журналистам.
Однажды оно даже проходило при закрытых дверях. Газеты намекали, что «за ними» контрразведка представила сногсшибательные доказательства виновности подсудимых, которые по соображениям государственной безопасности нельзя было предать гласности. На самом деле заседание проводилось так, чтобы спасти от публичной компрометации одного из свидетелей обвинения.
Вот что было в действительности: обвинение представило некую географическую карту, найденную при обыске в доме Хаутона. Один из свидетелей — начальник отдела подводной войны Адмиралтейства капитан первого ранга Саймондс показал под присягой, что карта эта была бы весьма ценной для потенциального противника. Защитник Хаутона, естественно, хотел задать Саймондсу несколько вопросов. Но генеральный прокурор и сам Саймондс бурно протестовали. Карта, заявили они, настолько секретна, что обсуждать ее на открытом заседании суда значило бы поставить под угрозу безопасность Великобритании. Журналисты и публика возбужденно перешептывались, пытаясь хоть краем глаза увидеть документ.
Судья приказал констеблям очистить зал. Публику и журналистов оттеснили в коридор. Подсудимых отвели в камеры. Но минут через пятнадцать их снова пригласили в непривычно тихий и пустой зал: там находились лишь судья, генеральный прокурор, защитники и несколько контрразведчиков.
Тем временем защитник Хаутона тщательно осмотрел виновницу переполоха — карту, улыбнулся и вернул ее Саймондсу. Я, внимательно за ним наблюдавший, понял, что Хаутон успел о чем-то предупредить защитника.
— Сэр, — наконец (не без торжественности) сказал адвокат, — вы по-прежнему настаиваете на исключительной секретности этого документа?
— Конечно! — Саймондс изобразил негодование.
— В таком случае, сэр, — с еле приметной иронией предложил защитник, — будьте добры, прочитайте, что написано в правом нижнем углу карты...
Саймондс склонился над картой. В зале повисла тишина. Капитан первого ранга побагровел.
— Я обязательно должен прочитать это вслух? — спросил он растерянно судью.
— Конечно, — сухо ответил судья. — Читайте. Саймондс процитировал:
— Отпечатано издательством Ее Величества. Цена 4 шиллинга 6 пенсов...
Разумеется, больше об этой карте на суде не говорилось. Она была исключена из списка вещественных доказательств.
Эпизод этот удивил меня. Вначале контрразведка поторопилась. Но теперь-то у нее было достаточно времени. И все же она допускала такие грубые ошибки.
Предварительное слушание продолжалось три дня. По утрам, в одно и то же время, тщательно одетый, выбритый и причесанный, я занимал свое место на скамье подсудимых. Со стороны могло показаться, что происходящее в зале меня мало волнует и что здесь я — только скучающий зритель. Посторонний, случайно попавший в этот кипящий зал. Внешняя невозмутимость — тот стиль поведения, как мне казалось, который был единственно приемлемым для данного случая.
На самом же деле я напряженно работал, так напряженно, что только ночью, в камере, мог расслабиться.
Прежде всего, надо было понять тактику прокурора. Проанализировать каждое его слово — наверняка на судебном процессе он будет действовать по той же схеме. Найти слабые звенья в цепи доказательств, представленных обвинением. Где неточности, натяжки, просто небрежность, как это было с картой Саймондса? Нащупать возможности парировать удары прокурора. Ведь окончательный приговор вынесут присяжные. Наконец, следовало избрать стиль личного поведения на процессе, который не дал бы повода журналистам для новых нападок.
Все это предстояло решить до начала процесса. И с полуулыбкой разглядывая зал, я слушал, слушал и запоминал все, что говорил прокурор, что показывали свидетели. А они мелькали один за другим. Большинство свидетелей были сотрудниками контрразведки, их фамилии не назывались. Чтобы не запутаться, судья называл их буквами: первый стал «мистером А», второй — «мистером Б», и так далее. Был использован едва ли не весь английский алфавит. Метод опроса свидетелей показался мне несколько необычным. Генеральный прокурор играл роль суфлера-подсказчика. Он спрашивал очередного свидетеля:
— Видели ли вы такого-то числа в таком-то месте обвиняемого, которого теперь знаете как Лонсдейла?
— Да, сэр, — отвечал свидетель. — Такого-то числа и в таком-то месте я видел обвиняемого, которого теперь знаю как Лонсдейла.
— Подходил ли к нему Хаутон?
— Да, сэр, к нему подошел Хаутон.
— Был ли в руках у Хаутона портфель?
— Да, сэр, в руках у Хаутона был портфель. Иногда от свидетеля требовалось более пространное объяснение. Тогда он вынимал из кармана блокнот и начинал читать по бумажке... Обвинение утверждало, что эти записи были сделаны на месте или сразу же после описываемого события. Никто так и не смог объяснить мне, сколько дней, часов или минут составляло это «сразу же».
Как и следовало ожидать, судья вынес решение о передаче дела на рассмотрение в Центральный уголовный суд «Олд Бейли».
Защитник предупредил меня, что процесс начнется 7 марта и что председательствовать будет судья Хилберри. Однако за два дня до этой даты мне сообщили, что дело хочет рассматривать сам верховный судья лорд Паркер.
По существующей юридической традиции верховный судья занимается почти исключительно разбором апелляций. Для лорда Паркера процесс Гордона Лонсдейла должен был стать его первым уголовным делом с тех пор, как он был назначен на этот высокий пост.
Итак, против моей скромной персоны британское правосудие выдвигало двух самых высоких своих столпов...
Тут стоит сказать, что мой адвокат Хард — высокий, крупный, спортивного склада мужчина — был специалистом своего дела. Мы называли друг друга по имени, что в Англии равнозначно обращению на «ты». Кампания, поднятая прессой, не произвела на Харда никакого впечатления, во всяком случае, не изменила его отношения ко мне. Хард довольно быстро разобрался, какой стране я служу, и, сделав это открытие, подчеркнуто дружелюбно заметил:
— На войне как на войне. Вы честно выполняли свой долг, и я могу только уважать вас за мужество и восхищаться тем, как вы мастерски играли роль канадского бизнесмена...
У меня были все основания верить в искренность адвоката.
— Мне хотелось бы обсудить с вами одно важное коммерческое дело, — как-то сказал мне Хард.
Я подумал, что адвокат имеет в виду судьбу моих четырех фирм. Но нет. Газеты обратились к Харду с заманчивым предложением — опубликовать мемуары Гордона Лонсдейла. Ему готовы уплатить бешеные деньги.
Я рассмеялся: нет, это не для меня.
— Дорогой друг, я благодарен за заботу, но давайте забудем предложения журналистов.
Хард был явно разочарован.
