ГОРДОН ЛОНСДЕЙЛ: МОЯ ПРОФЕССИЯ — РАЗВЕДЧИК

На другой день он снова пришел ко мне. Газетчики решили, что я просто набиваю цену. В самом деле, разве Гордон Лонсдейл — деловой парень может поступить иначе? Конечно же, не торопится принимать первое предложение... Теперь уже мне предлагали баснословные деньги — десятки тысяч фунтов стерлингов буквально за несколько страниц.

— Вы можете хорошо заработать, — убеждал адвокат. — Вряд ли есть смысл отказываться от этого.

— Но мне не нужны деньги, — стараясь улыбкой смягчить отказ, ответил я.

Если бы сделка состоялась, Хард получил бы от газет и от меня солидные комиссионные.

— Деньги нужны всем! Тем более такие большие... Знаете, что мне сказал редактор «Дейли мейл»? За мемуары герцогини Аргайльской они заплатили 75 тысяч фунтов стерлингов! «А Лонсдейл же может сам назначить гонорар за свои мемуары...» Вот что мне сказал редактор!

Газеты в то время из номера в номер публиковали истории скандальных развлечений экстравагантной герцогини.

— И все-таки, дорогой друг, — вполне искренне сказал я, — вы лучше других знаете, что деньги мне действительно не нужны. Куда они мне... Здесь я не могу купить ничего, кроме книг и журналов. Денег, которые сейчас у меня есть, хватит лет эдак на сто, а я не думаю, что приговор будет настолько суров.

Довод не произвел на адвоката впечатления.

— Вам следует подумать и о будущем.

Но я не желаю давать дополнительные материалы моим обвинителям, — привел я последний аргумент. — Ведь они-то наверняка используют их.

Хард рассмеялся:

— Какой вы чудак. Да разве кто-нибудь рассчитывает, что вы напишете правду? Газете требуется лишь ваша подпись. Все остальное они выдумают сами. Вы что, не знаете, как работает эта кухня?

В тот день мы так ни до чего и не договорились. Но Хард снова возвратился к этой теме.

 Гордон! — воскликнул он с дрожью в голосе на следующей встрече. — Я принес вам великолепное предложение!

Оказалось, одна из газет готова платить 2500 фунтов за одно лишь право «первой руки», то есть за право сделать мне первое предложение в случае, если я все-таки решу написать мемуары.

— Дорогой друг, я ведь уже говорил, что не собираюсь ничего писать, — пытался отбиться я. Меня забавляла горячность Харда, искренняя забота о том, чтобы я сколотил солидный капитал.

— Но примите хотя бы этот задаток, — взывал к моему благоразумию Хард. — Газета прекрасно знает, что идет на немалый риск, но считает, что игра стоит свеч.

Я уступил. Предстояли огромные судебные издержки — по самым скромным подсчетам, только защита должна была обойтись в четыре тысячи фунтов стерлингов.

Интервью с героем книги:

— До суда остается месяц... Не так уж много. О чем были ваши мысли?

— Конечно, я не питал никаких иллюзий в исходе процесса. Я знал законы своей профессии и предвидел, что может случиться и такое. И, конечно же, был готов к этому, примерно так же, как летчик-испытатель, который, собираясь в полет, прекрасно отдает себе отчет, чем рискует. Но он также знает, насколько необходим этот риск во имя победы, совсем не малых целей, которые стоят сейчас и перед ним в том числе. Разведчик тоже рискует своей свободой, жизнью, наконец, и цели, которыми он руководствуется, тоже благородны и высоки. Скажем, не дать вспыхнуть новой войне, уберечь мир от ядерной катастрофы.

Итак, я знал, что исход процесса предрешен. Но оружия складывать не собирался. Одна из задач, которую я поставил перед собой, заключалась в том, чтобы заставить на процессе английскую контрразведку выложить как можно больше информации о себе. Это можно было сделать, если б удалось убедить защитника задавать совершенно конкретные вопросы некоторым из свидетелей... Я считал и считаю: разведчик должен оставаться разведчиком даже на скамье подсудимых. И в зале суда он продолжает работать... Я должен был создать такие ситуации, при которых английская контрразведка показала бы, что она знает действительно и чего вовсе не знает о нас. Это в значительной степени удалось.

Сошлюсь на свидетельство Джона Буллока — автора книги «МИ-5». Он писал, что в ходе расследования нашего дела «...контрразведчики вынуждены были применить буквально все, чем располагали в своем арсенале, и многое из того, что было сделано, пришлось раскрыть на суде. По- видимому, это был первый за всю историю МИ-5 случай, когда она полностью раскрывала методы своей работы».

Мне также хотелось своим поведением на суде дать понять тем друзьям на воле, что помогали мне в работе: вы можете не волноваться за свою судьбу и полностью положиться на разведчиков нашей страны. Это имело определенное нравственное, если хотите, значение.

Ну, и, наконец, надо было показать англичанам, как ведут себя в подобной ситуации коммунисты... Может быть, мои слова выглядят несколько декларативно, но, без рисовки, я действительно думал обо всем этом, хотя и не в столь четких и определенных формулировках.

Естественно, меня тревожили мысли о семье. Жена в то время ничего не знала об испытаниях, которые выпали на мою долю. Но я понимал, конечно, что Центр рано или поздно поставит ее в известность. Мысли о ней, о переживаниях матери — самых близких мне людей — угнетали. С другой стороны, я знал, что товарищи по работе сейчас жадно ловят каждое слово обо мне, меня как бы оценивают заново: «А что ты за человек на самом деле?» Это придавало силы, помогало вести себя так, чтобы они могли сказать: «Да, мы не ошиблись в тебе».

* * *

Процесс над полковником Молодым начался 13 марта 1961 года.

ГЛАВА XXIX

И снова были зловещие вопли сирен, тесная камера на колесах — «Черная Мэри», где я, сидя в крохотной кабине без окон, пытался по тому, как машина притормаживала, скрипела тормозами, делала правые или левые повороты, угадать, сколько километров мы проехали. Делал это я, скорее, по привычке — и так знал, куда едут, — но хотелось, чтобы все это поскорее закончилось и можно было выбраться из душной клетки на воздух.

Первую остановку «Черная Мэри» сделала в одном из полицейских участков в центре города — это был «этап» на пути в Центральный суд. Здесь заключенных «сбивали» в группы по судебным участкам. Наша группа уже была в сборе. Полицейские чины нервничали, без толку торопили заключенных.

Наконец и это осталось позади.

В десять утра меня доставили в «Олд Бейли» — Центральный уголовный суд называют так по имени крохотного переулка, где расположено это внушительное, старинной постройки здание, на куполе которого восседает богиня правосудия Фемида, равнодушно прислушиваясь к шуршанию шин, в том числе и «Черных Мэри». Глаза у Фемиды, как и положено, прикрыты повязкой, в одной руке — весы, в другой — меч. Нет, весы были предназначены не для меня...

Двое полицейских повели меня в камеру. Я отметил, что переходы усиленно охраняются. За несколько минут до начала процесса всем нам предложили пройти в зал суда. Мы поднялись по тихой и абсолютно пустынной лестнице — если не считать полицейских и контрразведчиков, молча торчавших на ее маршах. Каждый из нас думал, как я понимаю, о своем. Хаутон, видимо, еще надеялся, что суд примет во внимание его готовность сотрудничать с обвинением и то, что он был усерден в даче показаний. Джи еще верила, что досточтимые судьи учтут ее глубокое раскаяние. Ну, а я просто прикидывал, на сколько дней может затянуться процесс, — надо было рассчитать силы, чтобы их хватило до конца. В том, что из присяжных выжмут для меня максимальный срок, я уже не сомневался.

Потом мы поднялись по крутой лестнице в «док» — так называют небольшую платформу с ограждением, на которой находятся обвиняемые во время процесса, — и полицейский указал каждому его