Смит. Да, сэр. Каждого в отдельную машину.
(Вспомнив, как это было, я улыбнулся про себя: на каждого из нас приходилось по четыре полицейских, они буквально облепили меня, Хаутона и Джи, и каждый считал своим долгом развить бурную деятельность: покрикивал, подталкивал задержанных к машинам).
Прокурор. И что было дальше?
Смит. Мы привезли их в Скотленд-Ярд и поместили в разные комнаты.
Прокурор. В Скотленд-Ярде вы обследовали содержимое хозяйственной сумки Джи?
Смит. Да, сэр.
Прокурор. В ней было два свертка?
Смит. Да, сэр.
Прокурор. В одном из свертков были вот эти четыре отчета государственных комиссий о результатах испытаний различных гидроакустических приборов?
Смит. Да, сэр. Я нашел в этом свертке эти четыре отчета со схемами и диаграммами.
Прокурор. Во втором свертке вы нашли вот эту банку с непроявленной пленкой?
Смит. Да, сэр.
Прокурор. Затем в Скотленд-Ярде вы допросили Лонсдейла?
Смит. Да, сэр. Я спросил его фамилию и адрес, и он сказал: «На любой ваш вопрос мой ответ будет «нет», поэтому не задавайте их зря...»
И так до бесконечности. Прокурор подсказывал. Смит подтверждал. Все, что изрекал прокурор. Временами в зале возникал глухой шумок: непосвященные в тонкости судопроизводства уже изнемогали от скуки.
Мелькали серыми, безликими тенями свидетели, они дружно подтверждали все, что сообщал им генеральный прокурор. Иногда он уступал свое место «младшему», как принято называть в английском суде помощников обвинителя. В роли такого «младшего» выступал известный юрист Гриффитс-Джонс. Незадолго до этого он прославился своим неудачным обвинением по делу одного из издательств в связи с попыткой запретить публикацию нашумевшей книги «Любовник леди Чаттерлей».
Был на суде и помощник «младшего», но он не проронил ни слова в течение всего процесса. Я так и не понял его функций: быть может, он готовил речи для обоих «старших»?
И странное дело — чем больше выступало свидетелей, чем больше задавал обвинитель вопросов, тем увереннее я себя чувствовал. На суде не привели ни одного серьезного доказательства, что я или кто-либо другой из обвиняемых передал какие-то секретные сведения потенциальному противнику. Стало ясно, что обвинение просто решило давить на присяжных заседателей числом свидетелей, хотя часть их вообще не имела никакого отношения к делу.
На моей квартире нашли несколько кассет с пленкой. Английский представитель фирмы, выпускавший эту фотопленку, был вызван в качестве «внезапного свидетеля», то есть такого, о котором не была заранее предупреждена защита. При умелом использовании такой маневр обычно вызывает у защиты растерянность и неотразимо действует на присяжных. Здесь же произошло по-иному. Представитель фирмы показал, что, судя по номеру на коробке, пленка не могла быть куплена в Англии до такого-то срока. Я тут же сообщил защитнику, что купил пленку в Швейцарии примерно за шесть месяцев до даты, установленной свидетелем, и отнюдь не собираюсь этого скрывать. На пленке вообще не было ничего заснято. Защитник спросил «внезапного свидетеля», когда можно было купить пленку этой серии за пределами Великобритании. Свидетель сослался на то, что располагает достоверными сведениями только в отношении Великобритании. Словом, все это было довольно бессмысленным.
Даже газеты на следующий день выражали недоумение по поводу целей обвинения, пригласившего этому никому не нужного свидетеля.
А судьи? Лорд Паркер, которому вскоре предстояло удивить своих коллег небывалым в истории английского правосудия приговором, казалось, даже не слушал показания свидетелей. Лицо его не выражало ничего — ни любопытства, ни негодования. И иногда, очень, очень редко, он вмешивался в допрос, и всякий раз это делалось с одной целью — обратить внимание присяжных на какое-то (конечно же, выгодное для обвинения) обстоятельство. «Эта сумка, в которой были обнаружены секретные документы, в момент ареста находилась в руках у Лонсдейла?» — спрашивал он Хаутона. И этот призыв к двенадцати присяжным надо было понимать так: обратите внимание — факт, что Лонсдейлу были переданы секретные документы, доказан.
Тактика лорда Паркера оказалась куда более результативной, нежели бесчисленные вопросы прокурора. И всякий раз, когда надменный лорд открывал свои уста, присяжные уже знали, что им следует подумать над услышанным.
День проходил за днем, процесс медленно катился к финишу. Постепенно я привык к судебной процедуре и начал воспринимать ее почти механически: вот выходит очередной свидетель. Торопливо кладет руку на Библию, поднимает вверх правую ладонь, бубнит присягу: «Клянусь говорить правду, только правду и одну только правду», отвечает обвинителю, затем — защите.
Свидетели четко делились на категории. Сначала выступали свидетели службы наружного наблюдения контрразведки — подробно и детально, с помощью схем улиц, они показали, где и когда видели меня вместе с Хаутоном. Но, кроме самого факта встреч, ничего по существу раскрыть они не смогли.
Потом пришла очередь полицейских, производивших обыск в моей квартире: один предъявил мой фотоаппарат, другой — различную фотоаппаратуру, третий — шифры, четвертый — деньги и так далее. Большинство полицейских, как и на предварительном следствии, фигурировали не под фамилиями, а под псевдонимами: «господин А», «господин Б», «мисс К». Полицейских свидетелей было много. Очень много.
Я решил не давать никаких показаний — было ясно, что они не принесли бы никакой пользы. Да и не было у меня никакого желания подвергнуться перекрестному допросу со стороны генерального прокурора и его «младших» по всем аспектам своей деятельности в Англии в течение шести лет.
Хаутон давал показания полтора дня подряд, и чем больше он говорил, тем хуже оборачивалось дело для него самого. Он «на блюдечке» преподнес следствию такой важный факт: отставной моряк знает Гордона значительно дольше, чем полгода, как это предполагало обвинение. Напрашивался элементарный вывод, который тут же был сформулирован прокурором: за более долгий срок Хаутон успел передать разведчику и больше секретных материалов. Следовательно, вина его еще значительнее.
Когда Хаутон понял, к чему привело усердие, физиономия его стала растерянной и унылой, и такой она оставалась до конца процесса.
На вопрос защиты он вынужден был сказать, что предлагал Смиту свои услуги как «свидетеля королевы» — иначе говоря, хотел дать показания против остальных обвиняемых. Хаутон был не прочь спасти свою шкуру, выступая на процессе против Лонсдейла и своей возлюбленной Банти Джи.
Да, заявил Хаутон, я знал Гордона Лонсдейла как Алека Джонсона, капитана второго ранга американского военно-морского флота. А дальше отставной моряк понес такую околесицу, что вызвал пренебрежительную гримасу и неочередную скептическую реплику даже у лорда Паркера. Хаутон красочно рассказывал, что стал передавать «Джонсону» материалы после зверского избиения его какими-то лондонскими громилами.
— Я опасался за свою жизнь и потому начал выполнять «просьбы» Джонсона, — закончил он свою нелепую импровизацию.
— Почему же вы не искали защиты у полиции? — логично спросил лорд Паркер.
Ответить Хаутону было нечего, он только уныло опустил голову. Видимо, нелепую эту версию подбросил ему защитник — молодой начинающий адвокат, нанятый одной из воскресных бульварных газет. Газета предложила Хаутону за право публикации мемуаров оплатить его защитника. Очевидно, заботясь о содержании будущих мемуаров, защитник и Хаутон и дали волю фантазии. «Мемуары» были опубликованы сразу после окончания процесса, я провел несколько веселых минут, перечитывая эту липу.
Мисс Джи также решила давать показания. В качестве ее защитника на процессе выступал молодой адвокат, тоже приглашенный газетой. Банти заранее прорепетировала с защитником все, что должна была сказать судьям. Видимо, она произвела на них достаточно приятное впечатление: честная, но недалекая женщина, которая искренне любила Хаутона и ради этой любви, не понимая всей серьезности своих поступков, позволяла брать у нее на короткий срок секретные документы.
