поют они о том, как богата их Россия, как было бы славно, при таком богатстве, дать каждому по домику. О простом поют, и простого хотят — тишины и мирного семейного благоденствия. А то вдруг на всем пространстве появятся руки или лица чиновников — и пойдут передавать взятку от Чичикова снизу вверх, и будут без слов требовать, желать, хватать. Но будут и другие — те, что кольцом охватят и «прикуют к стене» Коробочку, все никак не отпускающую Чичикова — все пытающуюся продать ему мед и пеньку. А то, сквозь черный цилиндр, возникнет рука утешающая жену Костанжогло, отказавшегося от наследства. А в другом эпизоде — ловкие шулерские руки быстро перемещают шашки на доске, когда вздумает Ноздрев обыграть Чичикова. Пластическая игра рук и огней сквозь прорези в цилиндре-ширме — замечательная сценическая находка Александра Орлова и Сергея Арцибашева.
Медленное и неутомимое движение колеса-судьбы словно являет собой дорогу жизни: то, как на светской карусели, откроются в ней двери-проемы и мы увидим шикарных дам и нарядных холеных мужчин, расположенных в изящных позах. То где-то там, в самом верху откроет окно Коробочка, разговаривая с ворвавшимся к ней Чичиковым. И тогда это расстояние буквально станет пространством страха и, одновременно, жгучего любопытства к новому гостю крепкой помещицы. И на этом глубоком черном фоне так ярки цвета дамских нарядов, беспечно-праздничны герои, к которым Чичиков то приближен — участвует в общем хороводе жизни, то выброшен из нее. И тогда перед героем буквально захлопнутся двери, а он будет изгнан за пределы сценического круга, с вращающимся на нем утонченным Маниловым, обильным и тучным Собакевичем, бодрым в своем скопидомстве Плюшкиным.
Во втором действии цветовая гамма спектакля станет безупречно-строга и сведена к минимуму: к черному и белому. Словно сужается выбор для главного героя, словно в решительную минуту отпадает все мелкое и вторичное и в мире со всей очевидностью зерна отделяются от плевел. Изломанно-кукольными станут движения светских дам, старинный покрой платьев которых черно-белый цвет делает ультра- авангардными. Символика цвета словно еще раз подчеркивает внутренний ход сценического действия: Чичиков, прощенный за свою первую аферу, вступает на еще более узкую и скользкую дорогу греха и соблазна.
Спектакль получился простым, ясным, художественно-цельным и очень современным. Простым и ясным потому, что все его стержневые смыслы четко читаются (хаос, даже если назвать его «художественным» не имеет значений, так как он не знает своего языка). При всей глубине живого образа (если перед нами действительно образ, а не модернистская пустота, заполняемая интеллектуальной игрой интерпретатора) — при всей его глубине сохраняется верность главному в традиционной эстетике художественному принципу: «высший критерий эстетики доступен разуму»! Верность этому критерию сегодня можно расценивать как поступок. Конечно же, тон всему задает в этом спектакле трактовка образа Чичикова, в исполнении самого Сергея Арцибашева. Его обыкновенная, неброская персона в самом зачине спектакля будет расположена на авансцене, чтобы услышать наставления батюшки о «силе копейки». И вся калечащая сила этого родительского увещевания войдет в героя, только вот где-то в самой глубине сердца останется мечта-тоска о милейшей жене и чудесных детках. И не раз в минуту остановки, ослабления «силы копейки» пройдет по сцене прекрасная дама с пятью детками ангельского возраста. Пройдет, всколыхнув лучшее и нежнейшее в герое. Правда критика не раз усмехнется, назвав мечту Чичикова о семейном счастье «простейшей моралью», «всего лишь милой семейной жизнью» — но разве лучше та мораль, что считается ныне «сложнейше-толерантной»? Театр со всей определенностью полагает семейственность важнейшей из защитительных оболочек личности человека. Полагает ее честным идеалом не вообще каких-то старых времен, но именно сегодняшних, самых что ни на есть современных.
Человеческую беду своего Чичикова Сергей Арцибашев видит в неправедных путях к правильной цели. Видит ее в вечном и обостряющемся ныне предельно споре между силой копейки и силами души. Сергей Арцибашев своего Чичикова пожалел — его герой совсем не «клевета на всю Россию», совсем не образчик пошлости. Но пожалеть его стало возможно только потому, что театр присовокупил к первому гоголевскому тому второй. Нет, Владимир Малягин не отверг
Ни такой Чичиков, ни такой спектакль были бы невозможны еще и пять лет назад — в театре и в публике было мало тех, кто готов понять и передать христианский код гоголевского замысла. Традиция понимания Гоголя как социального обличителя и сатирика в этом спектакле сознательно нарушена: герои «Мертвых душ» предстают не как гиперболизированные социальные маски, но как обыкновенные грешные люди. Их в театре Маяковского скорее поняли, чем над ними посмеялись. Да, остается гоголевский художественный гротеск, сочность актерских красок, богатство индивидуальных характеристик. Однако, Ноздрев в блистательном исполнении Александра Лазарева не просто размашист, боек, широк и неуправляем никаким общественным мнением. Но он еще и стихийный правдолюбец, самый живой и неравнодушный к миру человек — из всех помещиков он был единственным, кто увидел сразу подлый замысел Чичикова, не соблазнился им, и, не беспокоясь о приличиях, публично рассказал о его авантюре. Он, хотя и часто пьян, умом трезвее всех других. Потому и совершенно оправдано, что именно ему (что дало критикам повод для ухмылки) отдал автор слова о Руси- тройки.
Плюшкин Игоря Костолевского совсем не безумный немощный старик — он удивительно бодр, он деятелен. Актер, загримированный до неузнаваемости, отлично сыграл чудовищный абсурд такой деятельности. Плюшкин — «прореха на человечестве» не потому что жалок и бессмыслен, но потому, что весь смысл его жизни вложен в никому не нужное барахло, хлам и дрянь. Приобретая вещь, он терял человека — вот и жалуется Чичикову на свое одиночество. Зато никакой дряни и в заводе нет у Собакевича — в исполнении Игоря Кашинцева. Он так картинен, так силен — и обедами, и хваткой, — что выплывающей перед публикой обеденный стол «читается» не просто символом избыточного изобилия, но и отправляет мысль к тому, что в такой обширной плоти и душа зажирела вконец.
Манилов в исполнении Виктора Запорожского — типичный «русский западник». Он весь в хороших манерах, в подсмотренных из модных журналов позах, он — исключительно возвышен. Так возвышен, что уже все земное разорит, не заметив, до полной непригодности к жизни. Но и тут, и тут актер нашел в своем герое искреннюю теплоту. Вообще, в реакции буквально всех героев-помещиков на чичиковское предложение продать души выявляется (как лакмусовой бумагой) степень живости их собственной души.
Коробочка Светланы Немоляевой совсем не глупа — актриса играет умную осторожность, хозяйскую расчетливость. В любом случае, внутренняя графика ее роли не в «дубинноголовости», а в острой цепкости. Актриса скорее «плетет кружева» в этой роли, нежели играет в сатиру. Да и сама эта популярная оценка («дубинноголовость»), столь всегда привлекавшая режиссуру, здесь дана в новом прочтении. Не от «тупости» Коробочка так (до онемения) реагирует на предложение Чичикова о покупке мертвых душ, но от вполне здравого ужаса, что останавливает человека перед запретной земной чертой — перед тайной
