Русская критика

бедностью часто бывает очень тяжела и оставляет тогда глубокие следы на человеке. Для новых людей все это очень легко». С одной стороны, герои романа все люди бедные и неимущие, но и все денежные затруднения решаются у них тут же, словно только затем и рисуются, чтобы быть тут же побежденными. Вера Павловна, например, спокойно говорит, что ее муж «может достать столько денег, сколько захочет» она. (Манера, скажем мы сегодня, жены «нового русского».) Вера Павловна с мужем — не богаты, но стоит ей пожелать больше денег, они тут же появятся, однако, при этом, муж занимается не теми делами, что выгодны, но теми, что ему нравятся. А поскольку он любит свою жену, то ему будет приятно выполнить ее просьбу о деньгах, к тому же он, по аттестации Веры Павловны «человек умный и оборотливый». Совершенно идиллическую ситуации обрисовал писатель: откуда берутся деньги, как их зарабатывает муж? Эти вопросы для Чернышевского не интересны.

От внешних обстоятельств жизни героев Страхов переходит к внутренним. Всем известно, что люди различны, говорит он, по душе, по уму, сердцу, способностям и страстям. Чем крепче и определеннее натура человека — тем резче заметны его способности. Следовательно, для человека совершенно неизбежна не только борьба с обстоятельствами, но борьба с другими людьми, наконец, борьба с самим собой. В этой борьбе, конечно же, скрыт «источник многих горестей и радостей человеческой жизни» (4, 324). Но Страхов заметил, что «у новых людей нет этого источника. Они все похожи друг на друга» (о чем прямо говорит и сам автор, подчеркивая, что рассказывая о Лопухове он затрудняется обособить его от его задушевного приятеля Кирсанова). Чернышевский пишет о таком типе людей, которые нравственность, комфорт, чувственность и добро понимают «на один лад… все это у них выходит как будто одно и тоже» по отношению к понятиям, например, китайцев, но между собой эти люди «находят очень большие разницы понимания…». Например, для Веры Павловны существует разница между Лопуховым и Кирсановым несмотря на то, что сам писатель затрудняется в ее выделении. Но, говорит Страхов, эта разница существует только для Веры Павловны, для читателя же нет никакой разницы, как нет ее вообще между всеми лицами романа и между «новыми людьми, которые в нем действуют». В романе нет ни ссор, ни разногласий, нет никакой борьбы.

Установив и эту особенность романа, Страхов идет дальше по пути своего исследования. «Дело в том, — говорит он, — что человек не вдруг узнает себя и других, что самопознание и понимание своих отношений проясняются только постепенно» (4, 327). Но в романе «Что делать» нет и этого внутреннего движения в героях. С ними ничего не происходит, они являются «совершенно готовыми, вполне окрепшими и установившимися» (4, 328). Они не колеблются, не делают ошибок, не разочаровываются, не проходят испытаний, следовательно, не извлекают уроков. Им нечему учиться, а потому остается только учить других. «Счастливые люди! Счастливые люди!» — восклицает Страхов.

Н. Н. Страхов никогда не был ленив и поверхностен в доказательствах, а потому в статье о Чернышевском он, казалось бы «вдруг», обращается к мыслям знаменитых натуралистов, физиологов, изучавших природу человека со своей стороны. Мы же можем предположить, что он совершенно сознательно избирает такой путь доказательств, дабы прекрасно понимал, что имеет дело с материалистами, а потому аргументы ищет в очевидном материальном мире — у физиолога Рудольфи, рассуждающего о природе мужчины и его теле, а также о физиологическом устройстве женщины. В цитате, что дает Страхов воссоздается достаточно сложная картина: например, физиолог пишет, что женщина «при хорошем воспитании… превосходит мужчину в благонравии, кротости, смирении, терпении и незлобии, и раскрывает душевные прелести, помрачающие всякую телесную красоту». Есть и темные глубины, есть много поводов к нарушению гармонии в человеке. Но, констатирует Страхов, ничего этого нет у писателя Чернышевского в его романе о «новых людях». Другой физиолог, которого цитирует Страхов — немец Иоганн Миллер — в своем труде говорит о человеческом развитии, описывая три возраста: незрелый, половой зрелости и бесплодный. И опять-таки даже физиологической картины движения (развития) человеческой жизни совершенно не соответствуют герои Чернышевского: «не живши уже знают жизнь и обладают трезвостью мужества чуть ли не с двенадцатилетнего возраста» (4, 332). Эта неестественная заданность, это отсутствие движения жизни в героях Страховым отмечается со всей определенностью: «перед ними никогда не лежит безграничного поприща деятельности и мышления; они с юных лет знают границы желаний и мыслей, знают, что и как ждет их впереди. Поэтому им никогда не случается горевать о том, к чему они не стремились, но что не достигнуто, жалеть о том, что не удалось, оплакивать то, в чем были сделаны жестокие ошибки; словом, им не приходится сознавать свои границы, видеть, что они такое, чем успели стать и чем не успели» (4, 332). Для самого Страхова это скорее трагично, так как он всю жизнь боролся за ясность и определенность личного самосознания и самосознания народного. Эти «новые люди», не знающие не только сомнений, но и собственной ограниченности, являются «готовыми» для жизни как Минерва из головы Юпитера. Они как-то ровно прокладывают себе дорогу — так ровно, что невозможны для них ни малейшие отклонения в сторону. Но для них невозможны и «избыток ощущений» и «порывы фантазии».

Но что же говорит сам писатель об этой новой породе людей? Страхов дает цитату из романа, к которой обратимся и мы: «Каждый из них — человек отважный, не колеблющийся, не отступающий, умеющий взяться за дело, и если возьмется, то уже крепко хватающийся за него, так что оно не выскользнет из рук… Недавно зародился у нас этот тип. Прежде были только отдельные личности, предвещавшие его, они были исключениями, и, как исключения, чувствовали себя одинокими, бессильными, и от того бездействовали, то есть, не могли иметь главной черты этого типа, не могли иметь хладнокровной практичности, ровной и расчетливой деятельности, деятельной рассудительности. То были люди, хоть и той же натуры, но еще не развившейся до этого типа, а он, этот тип, зародился недавно» (Курсив Страхова — К.К.) (4, 332–333). Но, собственно в романе нет никакого повествования о том, как и каким образом Лопухов и Кирсанов из «старых людей стали новыми людьми», — они так сразу и получились «новыми».

Все наблюдения Страхова-критика только еще более утвердятся при обращении к образу Рахметова. Тут уже не просто новый человек, но еще и особенный. За полгода, как сообщает роман, Рахметов усвоил всю «мудрость» новых людей, для чего им было прочитано несколько французских книжек. Все чрезвычайно ясно для самого Чернышевского — нужно стоять на земле (как это делают его герои!), и на этой «высоте» его героев могут стоять все люди! «Поднимайтесь из вашей трущобы, — взывает писатель, — это не так трудно, выходите на вольный белый свет, славно жить на нем, и путь легок и заманчив, попробуйте! — развитие, развитие. Наблюдайте, думайте, читайте тех, которые говорят вам о чистом наслаждении жизнью, о том, что человеку можно быть добрым и счастливым. Читайте их — их книги радуют сердце, наблюдайте жизнь — наблюдать ее интересно, думайте — думать завлекательно. Только и всего. Жертв не требуется, лишений не спрашивается — их не нужно. Желание быть счастливыми — только, только это желание нужно. Для этого вы будете с наслаждением заботиться о своем развитии; в нем счастие….» (4, 337). Страхов дал в цитате курсив, выделив те места, которые охватывали его «тонким холодом ужаса» при прочтении этого приглашения к счастью. Страхову был глубоко чужд этот «нечеловеческий тон», этот холодный пафос. Не могут быть эти слова утешением современного писателя человеку. Не может критик согласится с тем, что не требуется жертв, их попросту не нужно. А куда же деть все героические жертвы, принесенные русскими людьми за всю их тяжкую историю? Жертв не требуется. Многие люди в земной жизни переносят свое большое и малое горе. Таким людям тоже дается совет — то, что человек неразвитый чувствует как горе, человек развитый чувствует как наслаждение. Вы в трущобах живете? Вам говорят — поднимайтесь. И все. И больше ничего не нужно. Как же понимать это «приглашение к счастью»?

Страхов видит в тирадах Чернышевскому не насмешку и не утешение. «Это простое, холодное, почти нечеловеческое отрицание страданий, — говорит критик. — Мы, бедные простые смертные, мы заблуждаемся умом и увлекаемся сердцем, мы стремимся и падаем, желаем и не достигаем; для нас все больно, все чувствительно; мы сомневаемся и верим, боимся и надеемся, плачем и радуемся; и счастлив у нас тот, кто никогда не терял бодрости, не падал до конца духом; цели жизни так высоки и блага ее так прекрасны, что достижение их, даже отчасти, вполне искупает всякие страдания» (4, 338). Но вот явились