Хотя тому мне, который наблюдает за мной, это очень бы помогло.
Я, наверное, о чем-то мечтал и чего-то хотел, но сейчас чувствую только жажду. Идти не могу из-за страшной слабости. Голова кружится, я падаю и выключаюсь. Но даже тогда мне очень больно.
— Это лес, — говорю вслух. — Это будет лес.
Подробно описываю вслух все, что я вижу. Теперь надо переброситься на владельца Х12. Это обычно очень просто, — я-жертва вижу убийцу, но не могу увидеть лица. Я знаю, что он питается моим страхом, поэтому перебросить контакт очень легко.
Теперь я с восторгом наблюдаю за мальчишкой, медленно угасающим на моих глазах. Его одежда пропитана кровью, а лицо какое-то по-особенному тупое — он пытается что-то сообразить, но у него ничего не получается из-за потери крови. Он уже мертв, но почему-то двигается. Это смешно, приятно и немножко, самую чуточку, трогательно. Жаль, что скоро он затихнет совсем.
Я узнаю этого мальчишку.
— Что Вы делали, юнкер Матросов, там, в полярных снежных торосах? — четко и нараспев произношу вслух в кабинете. Надо сбить образ, но я не могу себя заставить. Это не помогает и уже не поможет. Не прекращая испытывать дикое, извращенное удовольствие от смерти мальчика, ору что-то бессвязное. Сознание пульсирует, смешивая отвращение, боль, ужас и сладкую истому в тошнотворный коктейль.
— Он включился, — слышу я встревоженный голос и хочу убить того, кто это говорит.
Вот бы он был маленьким и беззащитным.
Вот тогда бы точно убил.
— Только не сейчас, Господи, только не сейчас. У нас почти не осталось времени.
Сейчас и всегда. Мне больно. Мне хорошо. Мне страшно.
Я падаю на пол. Меня рвет.
Три мои «я» объединяются, — и я понимаю лишь одно: я убил Дэнни и мне было хорошо. И простить себя за это я не смогу никогда.
Через несколько дней я пришел в сознание. Отключение сознания — хороший защитный механизм.
Еще через пару дней я перестал думать о самоубийстве. Успокоительные уколы, капельницы. Плохо помню. Какие-то звонки, люди.
Потом я начал разговаривать. Мне постоянно задавали вопросы — «как тебя зовут?», «год рождения?», «где живешь? Можешь назвать точный адрес?». Я тогда не понимал, к чему все это, а потом дошло — врачи проверяли, работает ли у меня мозг и рассудок.
Через время я почти поправился и начал узнавать людей.
Это было кстати, — нужно было опознать Дэнни.
Я видел, как этот урод его зарезал. Еще я понимал, что потом было вскрытие и экспертиза, где моего Дэнни резали опять. Они там все ему внутри развалили, сволочи, потом в беспорядке накидали назад, я знаю, как происходит процесс вскрытия.
Его накрыли простыней, когда я подтвердил, что это он. Дэнни лежал на металлическом столе в холодном морге. Мне показалось, что ему неприятно так лежать и что он простудится.
Потом я долго курил во дворе, ни о чем не думая.
Потом неожиданно расплакался.
Я живу, а он — нет. Я ненавижу себя за это. Он в холодной земле, и я в этом виноват. Именно я его убил. Это моя высшая мера наказания. Мое пожизенное заключение.
Я знаю, они после смерти становятся ангелами на небе.
Если это не так, я нахер там все разнесу.
— Слушаю.
— Я пробил твоего «Билли».
В голове словно застрял раскаленный гвоздь. Он почему-то хочет выбраться наружу через правый висок. Ночью я уснул перед телевизором на диване в неудобной позе. Утром меня разбудил звонок. Днем и вечером меня ожидает мигрень. Хорошо бы пробраться в башку к тому парню и оставить мигрень ему. Пусть порадуется.
— И что мой Билли? — с трудом поднимаюсь на ноги.
— Джеральд Фицжеральд Фокс твой Билли. Да ничего особенного. Никаких фактов из биографии, связывающих его со взрывом.
— Фото, Хоббс.
— Уже отправил. Я сам пытался — глухо.
— Спасибо. Погляжу.
— Кельвин, поторопись. У нас очень мало времени.
— Если бы каждый раз, когда я это слышу, мне давали по доллару…
— …то ты бы сколотил состояние, бездарь. Давай, до связи.
— Пока.
Дружеские подколы. Как мило. Но Хоббс прав — времени и правда оставалось очень мало.
Когда я был моложе, мне помогала сосредоточиться музыка. Но музыку нет смысла слушать тихо, а слушать громко я уже не могу, — наверное, постарел. И соседи не обрадуются джазу, во всю прыть несущемуся по тонким стенам современных домов.
Надо было смотреть фотографии.
Я открыл присланный Хоббсом архив, отправил фотографии на распечатку. Пока это сочетание нулей и единиц, любезно превращенных компьютером в картинку, — не годится.
Первая. Улыбающийся мальчишка в вязаном джемпере и галстуке. Счастье, немного разбавленное скукой от того, что приходится сидеть и позировать, нежелание выглядеть глупо на фото, стремление скорее покончить с этим и уйти. Безмятежное, безоблачное сознание. Все это в серых тонах мертвой энергетики, питающейся моим пси.
Я потерплю.
Вторая фотография. Сосредоточенный вид, футбольная форма с надписью через грудь «Билли Бой», — тем, кто придумывает названия для детских команд надо, по-моему, лечиться. Зато понятно, почему контакт называл его «Билли». Внутри мальчика на фото слились лихорадочная оценка ситуации, желание забить гол, азарт, толика стеснения и подражание жестам любимого форварда, — все это немного нарочитое. Скорее всего, успел заметить, что его снимают.
И снова ничего, кроме мертвой серости.
— Давай, Джеральд Фицжеральд, помоги мне, — прошептал я.
Я взял третью фотографию, и меня словно пронзило тонкой иглой. Здесь все казалось нормальным, — мальчик на фоне фонтана в центре города, там все фотографируются, — но вместо спокойной энергии воды его окутывала тень. Эта тень касалась его тонкими длинными пальцами, поглаживала по затылку и готовилась убивать. Мои губы невольно расползлись в злобной ухмылке предвкушающего удовольствие маньяка.
Билли, я тебя нашел.
Билли, Билли-бой, теперь ты мой. Я залпом выпью твои последние минуты.
А пока живи, ты должен успеть пожить. Это мой тебе подарок.
И в никуда. Небольшое разочарование и снова спокойствие. Пусть не я, пусть не так, пусть не качеством, а количеством. Но удивителен, Билли-бой. Было интересно наблюдать, как ты забрал с собой остальных.
С трудом отложив эту фотографию, я зажмурился.
Минуту просто смотрел в потолок, — но следовало вернуться к работе.
Следующая. Паренек уже был мертв, когда ее сделали. Он ходил, он дышал, он даже пытался играть и учиться, но все, кто хорошо знал его, могли заметить — Джеральд стал каким-то другим. Тень почти сожрала его, до смерти физической оболочки и освобождения души от обреченного тела оставались считанные дни. Он был энергетически уничтожен.
Когда я прорвался через обреченность и тупую боль, которые излучала фотография, моя рука сама по
