реальность, в которой он жил, называли противным словом «виртуальная». А почему виртуальная? Да потому, что нет никаких измерений, все кажущееся, пощупать ничего нельзя.
И вот решил он взяться сразу за четвертое измерение – за время. Глюк стал замечать, что многие дети часами просиживают за компьютером и колбасят всяких членоголовых монстров, не замечая при этом ничего. Ни мамы, ни папы, ни, главное, времени. Оно для них будто остановилось. И в этой точке останова Ілюк решил перекинуть мост между двумя реальностями, собрать время на специальные носители с тем, чтобы впоследствии с их помощью материализовать свой воображаемый мир.
И с необычайной энергией магистр черной компьютерной магии чисел Глюк засел за программу, которая все это будет делать.
Прошло не так много времени. Все стали играть в игру, от которой буквально нельзя было оторваться. Более того, если ее один раз запускали, компьютер потом вообще невозможно было выключить.
В игру начали играть не только дети, но и взрослые, особенно мужчины, которые, как известно, просто большие дети. Они обросли бородами, неделями не мылись и от них воняло, как от козлов.
Красными глазами они смотрели на экран, а по ту сторону, на бесконечных просторах виртуальной реальности, вращались огромные барабаны, в которые, светясь голубоватым светом, стекались секунды, минуты, года и тысячелетия. Да, да тысячелетия!
Ведь если каждый житель такой страны, как Китай, потеряет за компьютером только одну минуту, то на носителях Глюка окажется больше двух тысяч лет. Магия чисел. А Глюк был магистром этой магии.
И когда, казалось, ничто уже не могло спасти мир, добрый волшебник Дядя Вася, который до этого спал в своей каморке и вообще не видел никаких компьютеров, дернул за рубильник и везде погас свет.
Мужчины пошли мыться, бриться и отсыпаться. Дети зажгли китайские фонарики и сели за уроки.
Вот так опростоволосился злой волшебник Глюк, который не знал реалий настоящего мира.
Шарик
Палыч выделялся среди остальных бичей настоящей искренней интеллигентностью. Вместе с тем, он пользовался таким же настоящим авторитетом. Именно авторитетом. Уважением такого рода, которое встречается в местах лишения свободы по отношению к людям, которых не хочется проверять на прочность. Он сидел, и что удивительно – по тяжелой мокрушной статье, зарубил топором товарища.
Как-то этот факт никак не вязался с его образом: Палыч сам по себе, факт – сам по себе. Он не жил в вагончиках со всеми, а поставил палатку в стороне, на пригорке, не опасаясь ни медведей, ни кого другого. Он тщательно охранял свою privacy. Так тщательно, как я впоследствии встречал только у людей с истинно западным воспитанием, которых, к примеру, могло покоробить слишком сильное рукопожатие или чересчур короткая физическая дистанция при разговоре.
Как-то вечером, когда большинство товарищей уже приканчивали вторую бутылку спирта, я подсел к Палычу, который задумчиво смотрел на закат. Ярко-красное солнце вот-вот собиралось скрыться за сопками.
– Палыч, ты никогда не был женат?
– Нет, – не жеманясь, отвечал он.
– А почему?
– Да не случилось как-то. Всю жизнь проходил на краболовах. А это такое дело – полгода в море, потом надо заземлиться – пьем, гуляем, пока деньги не кончатся, потом опять в море.
– И что, никогда никто тебе не нравился, никогда не хотелось влюбиться?
Палыч задумался.
– Мне было тогда лет 25. Мы сошли на берег в очередной раз, ребята пошли по шалавам и за выпивкой. Пришли в один барак, все куда-то разбрелись. Я один остался. Стою, в проходе темно, а через доски солнце пробивается. Вдруг вижу – девчонка идет по проходу и воздушный шарик впереди толкает, подпрыгивает и не дает ему упасть. Ей, наверно, лет 15 было. Солнце так и переливается у нее на волосах – волосы густые русые, глаза ярко-голубые и платье почти прозрачное, легкое. Я даже глазам не поверил – в этом бараке такое…
Она мне улыбнулась, а я так и не подошел. На мне роба была такая, знаешь, как бывает… В общем, постеснялся…
А тут ребята вернулись, потащили меня куда- то, там гулянка шла уже вовсю. Я есть ничего не мог и пить тоже. Все время этот шарик вспоминал и думал, что эта девчонка здесь делает. Потом открылась дверь, она вошла, села за стол со всеми. Ей стали наливать, и она пила наравне со всеми, а потом мой товарищ, бабник большой был и, знаешь, гнилой такой, он ее сразу приметил и все время вокруг нее терся, а она сидела с безразличным выражением лица. Потом они ушли вместе куда-то. Он вернулся под утро довольный, потный, стал рассказывать, как он ее и куда, и какая она горячая и красивая, и как она ему давала…
Я пьяный был. Бил я его долго, разбил всю морду в кровь зачем-то. Помню только, что уносили его. Блин, убить же мог. Все от того, что заземлиться не успел.
Да… А шарик этот… Я всю жизнь его вспоминаю. Вот такое же солнце было. На закате…
Куда уходит детство
Мое детство умерло, когда погиб мой двоюродный брат Илья. Его ударили «тяжелым тупым предметом» по голове в подъезде собственного дома. Надо сказать, очень приличного дома. Странная такая история. Еще недавно мы бегали с ним по пляжу, строили самолет, писали письма в ЦК, чтобы нам для этой цели прислали мешок болтов и мешок гаек, а теперь всего этого нет. Некому об этом вспоминать и никому это не смешно. Вся наша переписка и старые фотографии сразу стали историей, прошлым…
Куда уходит детство… Действительно – куда? Мы теряем его по кусочку, вместе с теми людьми, которых знали тогда, что были дороги и знали какие-то детские секреты – наподобие зарытого в землю стеклышка с увядшими цветочками под ним. Мы взрослеем, меняем города и страны, но детство живо, пока кто-то такой же, трансформировавшийся в большого дядьку, не учудит знакомую шутку.
А потом умерла бабушка, и от детства вообще ничего не осталось. Только какие-то смутные воспоминания взрослых дядек и тетек. А когда через год умер отец, стало казаться, что ты не человек, а дерево без корней, какое-то гидропонное растение. Но пока остается мама и старый дом, детство все еще прячется где-то в его уголках.
Я знаю, что не только я чувствую все это. Прав был уважаемый самурай: «Каждый раз, когда ты встречаешь кого-то на своем пути, помни, что он тоже что-то потерял, кого-то любит и чего-то боится».
Лера
Ей нравилось шокировать теток из НИИ, куда ее устроили по знакомству секретарем генерального директора. Лера сидела в приемной в строгих пуританских платьях. Облегающее по фигуре из блестящей ткани, длинное до пят платье с капюшоном сменялось белой блузкой с галстуком и длинной облегающей полупрозрачной юбкой. Лера была поразительно красива. Причем красотой такого рода, что автоматически хотелось верить в непорочность ее владелицы, хотя все понимали, что это не так. Белья она не носила. И это было заметно. Целомудренные наряды это тщательно подчеркивали. Институтские функционеры, сидя в приемной, посасывали валидол, а тетки смотрели на нее с ненавистью.
– Лучше бы ты ходила голая, – заметил директор, прошмыгивая в свой кабинет.
– Как скажете, – скромно потупившись, ответила Лера.
Уволить ее генеральный не мог, т. к. устроили ее по просьбе такого человека, которого идентифицировали не иначе как многозначительным мычанием и тыканием пальцем в потолок.
Непонятно, правда, почему для Лериного трудоустройства был выбран какой-то НИИ, она вполне могла бы повторить карьеру Тимошенко, т. к. красоты, ума и дерзости ей было не занимать, и она откровенно скучала в приемной, развлекаясь тем, что шокировала неискушенную совдеповскую публику.
Лера рано осталась без родительской опеки, правда, совершенно не стесненная в средствах. Родители развелись и оставили ей шикарную трехкомнатную квартиру в центре. А отец – капитан дальнего плавания – не жалел для нее ни денег, ни заграничных шмоток и потакал во всем, или просто компенсировал фактическое отсутствие обоих родителей.
Спустя какое-то время она и сама обзавелась нужными знакомствами и могла себе позволить что угодно.
Лера облюбовала отдел научно-технической информации, где работала ее соседка по дому Жанна. Туда она могла запросто зайти, сбросить с себя всю одежду и примерить новое белье, ни капли не смущаясь, что в отдел мог кто-то войти за этой самой информацией.
Жанна была звездой местного масштаба и щеголяла модными нарядами, т. к. она была тоже, как принято говорить, из хорошей одесской семьи. Но это до той поры, пока не появилась Лера. После этого Жанна стала просто одной из теток. Сравнивать их – это все равно, что сравнивать океанский лайнер, во всех огнях входящий в порт из загранки, и каботажное судно, обслуживающее местные пассажирские линии.
В Леру по уши влюбился сын крупного функционера пароходства. Она решила ответить ему взаимностью. И если отец жениха ничего против Леры не имел, то мамаша всячески демонстрировала ей свое неудовольствие. В конце-концов девушке это надоело, и она решила объясниться:
– Ну что вы заладили: ты проститутка, ты проститутка. Я же не говорю вам: вы домохозяйка, вы домохозяйка!
Оппозиция была сломлена.
Лера еще какое-то время шокировала публику, а потом, видно, ей это надоело и она покинула гостеприимный коллектив, где все сразу стало как-то обыденно и скучно. В сущности, она была очень одиноким человеком и ей не хватало любви и дружбы. Позже доходили слухи, что она погибла. В каком-то круизе упала за борт при загадочных
