– ничего не утаю! Но все пересказывать долго и не нужно. В двух словах – могу. Она спросила, можно ли ей приехать ко мне на дачу.
Марина даже остановилась.
– Как ты сказал? На дачу?
– В Комарово. Я там снимаю дачку, маленькую, правда. Комната метров шесть.
– Так ведь у тебя, получается, и сесть негде.
– Есть еще веранда… Но Марии надо было другое. Спросила, можно ли ей попариться в бане на моей даче.
Марина раскрыла глаза.
– И это тоже не шутка?
– Какие там шутки! Когда было шутить?
– И что же, она одна к тебе приедет в баню? Или дуэт «Баккара» в комплекте с Лещенко?
– Не приедет, – грустно ответил Мышкин. – Я сказал ей, что у меня нет дров.
– Понятно… И сильно огорчилась?
– Очень. Но сказала: раз у меня дров нет, то она приедет со своими.
– Разумеется, – согласилась Марина. – Какая же испанка приезжает в Россию без своих дров!.. А Толедо при чем? Какое отношение имеет к бане? Она несколько раз упомянула Толедо.
– Скажу по секрету: у нее там своя дачка, – доверительно сообщил Мышкин. – Маленькая, правда. Примерно, как моя. И не в самом Толедо, а в пригороде. Сто километров езды. От бабушки досталась. А вот бани у нее нет. В Толедо не у всех есть свои бани на дачах.
– А дрова?
– Дрова у нее есть. Эвкалиптовые.
– Эвкалипт в Испании не растет. И что такое наша баня, испанцы не знают.
К счастью, они уже пришли к машине, и Мышкин решил не отвечать.
– Пристегнись, и помолчим, – попросил он. – Дорога трудная, машин с бандитскими подставщиками – море. Я могу за рулем что-нибудь одно: либо ехать, либо разговаривать. Есть водители, которые во время движения любят положить руку на колено девушки. Значит, они плохо делают и то, и другое.
– Очень рада, что ты не из таких. Или из таких?
Он нашел достойный ответ. Включил вторую передачу и резко дал газ. С визгом провернулись на асфальте задние колеса, выбросив струи синего дыма. Пахнуло горелой резиной, старушка волга, как настоящий форд-мустанг, рванула с места, приподняв переднюю подвеску, и через пятнадцать метров с визгом остановилась перед красным сигналом светофора.
– Шумахер! – усмехнулась Марина. – Можешь не стараться. Я тоже так умею.
Когда они приехали, Мышкин спросил поспешно, перехватывая инициативу:
– А что она по-испански говорила? Неужели ты все поняла? Такой трудный язык! – грубо польстил он.
– Поняла.
– Что-нибудь умное?
– Наоборот, абсолютную глупость. Я едва не умерла от смеха. Даже выйти хотела в коридор посмеяться вволю, но постеснялась.
– И что такого смешного она сказала?
– Она сказала, что ты умный и воспитанный молодой человек. Бездна интеллекта.
– Ага! Действительно, смешно, – мрачно согласился он.
Марина открыла ключом дверь парадной и вопросительно на него посмотрела.
13. Рембрандт ван Рейн. «Урок анатомии доктора Литвака»
Зажигать свет не стали. Ночь была необычайно светлой для конца июля, да еще кухня вся белая – стены, мебель, холодильник. Темнел только в графине коньяк и резко выделялся в буфетном зеркале среди сплошной белизны коричневый овал в очках – фас Дмитрия Евграфовича в дачном загаре.
Под шуршание потолочного вентилятора Мышкин расплылся в кресле, ему лень было даже языком пошевелить. Марина тоже молчала и только слегка улыбалась чему-то, аккуратно подливая Мышкину коньяк в крошечную рюмку – в ней помещалось двадцать восемь капель, двадцать девятая переливалась через край. Себе Марина налила апельсиновый сок в высокий стакан и бросила туда несколько кусочков льда.
Смачивая коньяком кончик языка, Дмитрий Евграфович искренне удивлялся самому себе – откуда у него сегодня столько спокойствия, уверенности в себе, неторопливости в мыслях и чувствах? Весь градус эмоций и ощущений, составляющих синдром гомеостаза – наиболее комфортного соматического, телесного, и психического состояния. Исчез даже потаенный, но привычный невротический страх долгих пауз в разговоре.
Обычно они Мышкина взвинчивали и даже подводили к астероидному состоянию, которое он тщательно скрывал, но не всегда успешно. Душа дрожала, нервные нити натягивались, словно струны на колках гитары, и были готовы лопнуть со звоном оттого, что все вокруг Мышкина не просто молчат – ждут от него чего-нибудь умного, острого, оригинального. Но именно в такие минуты, тяжелые и тревожные, как тишина перед грозой, голова его, как назло, пустела. Все умное в итоге находилось, но слишком поздно – когда он уже спускался вниз по лестнице.
В немецкой психиатрии такие прозрения называются «Der Treppenwitz» – «остроумие на лестнице», то есть безнадежно опоздавшее. Он знал это, как и то, что его потаенный страх показаться в глазах окружающих идиотом – симптом вялотекущей паранойи. Все понимал Дмитрий Евграфович, все! Но ничего поделать с собой не смог. И лишь когда начал заниматься понемногу медитацией, страхи мало-помалу отпускали его, но полной свободы Мышкину добиться не удалось.
Сейчас он вволю, до отвала, наслаждался молчанием на белой кухне Марины Шатровой. Тишина на двоих, оказывается, прекрасна. Она может быть легкой, прозрачной и радостно многозначительной. Мышкин не только ею наслаждался, он упивался невысказанным и потому остро переживаемым чувством благодарности к Марине за то, что она ничего умного от Дмитрия Евграфовича не требует, не ждет, а молчит или улыбается так, как он хочет и когда он хочет.
В конце концов, Мышкину все-таки захотелось что-нибудь сказать что-нибудь умное о себе.
– Про меня, понятно, испанки верно заметили. По поводу моей интеллектуальной мощи. Тут не поспоришь, – скромно отметил он. – А про тебя? Уверен, что они и о тебе успели посплетничать.
Она подумала.
– Ничего особенного, пустяк.
– Охотно верю: пустяк. Но ты задумалась, – он поднял назидательно указательный палец. – Пустяк тебя озадачил.
– Ничем не озадачил. Просто Мария сказала, что в Мадриде нечасто встречается такой женский тип – мой тип. Даже удивилась.
– И я бы удивился! – заявил Мышкин. Но, подумав, уточнил. – Нет, все-таки не удивился. Поскольку ты, в самом деле, уникальна. Таких, как ты, на всей планете две или три женщины найдутся. Не больше.
– Жаклин Биссет, – сказала Марина.
– То есть? – остолбенел Дмитрий Евграфович.
– Иногда мне говорят, что я чем-то напоминаю Жаклин Биссет.
– Иногда? – возмутился Мышкин. – Напоминаешь? Ничего подобного! – горячо сказал он. – Рядом с тобой Жаклин может отдыхать. Это я говорю тебе как эксперт. Потому что много лет был влюблен в нее, конечно, без взаимности. Смешно?
Марина отрицательно покачала головой.
– Безответная любовь – самое большое страдание и самый большой подарок жизни, – произнесла она.
– Не совсем понятно, – честно сказал Мышкин. – Как страдание может быть подарком?
– Я тоже не совсем себя понимаю, – вздохнула Марина. – И довольно часто.
– Так все-таки?.. Та, у которой футбольный мяч вместо башки… Вот – Перес! Ведь она же про тебя какую-то пакость ляпнула. Зуб даю.
– Нет, она просто не согласилась с Мендиолой. Сказала, что мое настоящее место не в Мадриде, а гораздо южнее.
– А что южнее? Гранада?
– Она имела в виду южное побережье Средиземного моря.
– Плохо представляю, – признался Мышкин. – С географией у меня не всё прекрасно. То есть прекрасно, но не всё. Надо было попросить футболистку, чтоб уточнила.
– Она и уточнила: мое место в Иерусалиме.
– При чем тут Иерусалим? – удивился Мышкин. – Сказала бы еще – в Кейптауне. И что ты думаешь по этому поводу?
– Думаю, у Марисы Перес наметанный и точный глаз.
– Я не про глаз тебя спросил… – ворчливо заметил Мышкин. – Каким боком тут Иерусалим?
– Непосредственным, – ответила Марина и отмерила в рюмку Мышкину десятка два капель. – Объясняю, чтоб не было потом лишних или двусмысленных вопросов. Наша настоящая фамилия с отцовской стороны должна быть Шапиро. Дед жил в Москве, писал пьесы, в которых прославлял вождей компартии, в основном, Ленина. И придумал себе псевдоним покрасивее. Тогда многие его соплеменники вдруг стали Утесовы, Кургановы, Вершинины, всякие Горские – чтоб ощущать себя выше остальных других людишек. Один только Илья Эренбург да еще несколько таких же не стали себя украшать. В те времена партийный или писательский псевдоним можно было передать детям по наследству. Василий Сталин, например…
– Тимур и Аркадий Гайдары. На самом деле все они – Голиковы, – подхватил он.
– Такой у нее, у Марисы, оказался острый глаз. Правда, она не знает, что мама у меня русская. Подберезкина Тамара Николаевна.
Она усмехнулась.
– В результате евреи читают меня чужой, а русские – не совсем своей.
Мышкин пожал плечами:
– Это имеет значение? Важно только одно: кем ты себя ощущаешь… Кем ты себя ощущаешь?
– Тем же, кем, полагаю, и ты себя. Я русская. И отец мой был русский, хотя в паспорте у него была обозначена некоренная национальность. Инвалид пятой группы.
– Не понял. Новая группа инвалидности?
– Старая. В анкетах сведения о национальности шли пятым пунктом.
– Чушь какая-то, – пожал плечами Мышкин.
– Все гораздо серьезнее. Получилось так, что мне пришлось развестись из-за проклятого национального вопроса. Точнее, вопрос был причиной номер два, но тоже принципиально важный. Муж мой – еврей и каждый день тянул меня в землю обетованную. Но я не оправдала его надежд, вконец разочаровала. Настолько измучила его своей преступной глухотой к зову еврейских предков, что… В общем, мы расстались. Он почему-то никак
