не мог понять, что у меня есть еще и другие предки, более близкие – русские, поляки, есть даже казаки. И они ничем не хуже палестинских предков. И зов их не слабее. В общем, разошлись. И года не прожили.
– Я таких идиомов встречал достаточно, – заявил Мышкин. – Да что там! Мой заместитель, еврей, – расист, каких поискать. Как мы его еще терпим. Добро бы только хвалил себя и свое племя, но у него другой способ возвыситься – унижая других. В том числе, друзей.
– Мы, может быть, и не расстались бы так быстро. Семья, по-моему, самое важное для человека. Ради нее можно пойти на большие жертвы. И если есть хоть крошечная надежда сохранить семью, надо сохранять. Я пыталась изо всех сил, честное слово! В конце концов, своей паранойей об избранном народе он довел до белого каления не только меня, но и моих родителей.
– Ты живешь отдельно?
– Да, – кивнула она. – Теперь абсолютно отдельно. Папа умер два года назад. Мама не смогла жить без него и скончалась через полгода.
– Я тоже один.
– У меня еще есть бабушка! – улыбнулась Марина. – И не нужны мне все богатства Израиля. Есть бабушка – я богачка. Доволен ответом?
– Нет! – решительно заявил Мышкин. – Совершенно недоволен! Только-только меня на экзотику потянуло, а ты, оказывается, аборигенка. Своя.
– Увы, – усмехнулась Марина. – Какая есть. Извини.
– Я начинаю понимать, почему русские женщины – самые красивые в мире. Где еще такое смешение генов? А оно всегда – большая ценность для любого этноса.
– Это такая форма извинения? Грубовато.
– С какой стати мне извиняться? – возмутился Мышкин. – Я говорю только о собственном опыте. Побывал я студентом еще в Германии и в Польше. Как мне хотелось подцепить хоть одну красивую заграничную девушку! Думал, что они все поголовно или Мэрилин Монро или, как минимум, Бетти Тейлор. Человек я был свободный, абсолютно неженатый – представляешь перспективы? Два месяца искал хоть одну красивую немку. Одну нашел. Оказалась австрийкой с чешским дедушкой и сербской бабушкой. Но я не отчаивался. Впереди меня ждала Польша. А польки, я точно знал из книжек, самые красивые среди славянок. Помнишь у Вертинского? – и Мышкин надтреснутым голоском спел, вернее, прогнусавил речитативом:
Он запнулся.
– «И следы ваших слез, ваших слез», – подсказала Марина.
Он удивился, но продолжил:
Дальше они оба вспомнить не смогли.
– И вот, значит, ищу пани, точнее, панёнку Ирэну. Если не такую, так хоть похожую. Неделю ищу, вторую. В Варшаве ищу, в Кракове, в Гданьске.… Возвращаюсь, наконец, в Варшаву. А жил я в общежитии варшавского университета. И вдруг – нашел! Где? На университетской дискотеке. Танцы, пивной бар… Сидят за стойкой две потрясающие блондиночки. Я прыг – и к ним. Знакомимся. Спрашиваю: «Вы из Варшавы или еще откуда?» – «Нет, не из Варшавы, – говорят. – Маша вот из Ростова-на-Дону, а Даша – из Краснодара». Не там искал.
– Казачки! Мендиола была не совсем права, когда сказала, что у русских не бывает некрасивых женщин. Бывают, и страшненькие. Но среди казачек некрасивых точно нет! Такую плотность расселения – пять красавиц на десять квадратных метров, нигде на земле не найдешь.
– У меня другие сведения. Они противоречат твоим, – внушительно Мышкин.
– В самом деле?
– По-настоящему красивая женщина на земле одна-единственная.
– Вот как!
– Ты случайно не догадываешься, кого я имею в виду?
Она не ответила. Потом вдруг спросила:
– Мария Мендиола – религиозная женщина?
– По-моему, очень. Как ты догадалась?
– Когда рядом произносятся слова «монастырь», «Животворящий крест», «Туринская плащаница», «нравственность», любой догадается.
– Знаешь, она приняла меня за кого-то другого, – робко признался Мышкин.
– И тебе это очень понравилось. Заметила! Ты не спешил исправить ошибку.
– Мне хотелось, чтоб она именно со мной говорила в твоем присутствии, а не с каким-то богословом. Глупо вышло, – вздохнул он. – Я не знал, как тебе объяснить. Как тут баня появилась, сам не пойму.
– Это было самое интересное за всю мою жизнь объяснение вранья! – засмеялась она. – Я просто умирала от любопытства, что ты дальше будешь врать. И как выкручиваться.
– А притворилась, что поверила… – обиделся Мышкин.
– Если бы не притворилась, то не услышала бы такую захватывающую импровизацию.
Он посмотрел на дно своей рюмки, повертел ее, поколебался и, в конце концов, отставил ее в сторону.
– Больше не хочется, – сообщил он.
– Банщик ты наш прелестный… Я же все видела и поняла с самого начала. И как ты пытался ей объяснить, а она слова тебе не давала сказать. Трещала, как полагается трещать сорокам и испанкам. Ты был так сконфужен, ты так страдал. И так хотел на меня произвести впечатление, цену себе набить! Мне тебя было очень жалко. До слез.
– Так сильно? – недоверчиво переспросил Мышкин.
Она взяла его руку в белых сухих морщинах от ежедневного мытья спиртом и прижала к своей прохладной щеке.
– Очень жаль было. Как мальчика, который потерял маму в универмаге и не видит, что она рядом.
И тихо прибавила:
– И я подумала, что… – она остановилась и испытующе посмотрела ему в глаза, словно хотела убедиться, стоит ли продолжать. – Только не смейся… Хорошо? Обещаешь?
Мышкин медленно покачал головой. Он впитывал в себя звучание ее голоса и почти не понимал смысла ее слов.
– Если бы это зависело от меня, – решительно закончила Марина, – то я никогда бы не допустила, чтобы ты страдал. Даже по пустякам. Хотя страдать иногда не только полезно, но и необходимо. Чтоб душа не очерствела.
К двум часам ночи коньяк все-таки был выпит.
Их разбудил страшный грохот. Мышкин вскочил и глянул на часы: половина четвертого.
– Землетрясение? Дом взорвали?
Не отвечая, Марина накинула на себя длинный, до пола, красный бархатный халат и вышла в соседнюю комнату. Вернувшись, спокойно сообщила:
– Дом стоит. А муж упал.
– Чей муж? – в ужасе прошептал Мышкин.
– Мой. Чужих здесь не бывает.
– Так ведь ты же разведена! Или нет? Или я еще сплю?!
– Спишь. Но я, действительно, разведена. По закону, как полагается. Иначе тебя здесь бы не было.
– Тогда какого черта ему здесь надо? С лестницы спущу гада! – он схватил брюки.
– Он висел и упал.
Рука с брюками замерла в воздухе.
– Что? – прошептал Мышкин и приставил ладонь к уху. – Ты сказала, «висел»?
– Висел.
– Это как?..
– Обычно. На веревке.
– И давно?
– Давно.
– Сам?
– Да.
– Немедленно звони в полицию! Или лучше в прокуратуру. Ведь нас с тобой могут черт знает в чем обвинить!
– Он уже не висит. На полу валяется. А прокурору здесь делать нечего. Да кому он нужен? Был бы Репин, Серов, Рембрандт или, на худой конец, Пластов. А то какой-то Волкодавский.
Мышкин медленно, с усилием вдумывался в ее слова.
– Ничего не понимаю, – наконец, признался он. – При чем тут Волкодавский? Какой Волкодавский? Ты про художника Волкодавского?
– Про художника.
– Дела… – покрутил он головой. – Ты знакома с художником Волкодавским? Между прочим, мой приятель.
– Не знакома. Муж знаком. Извини, я лягу. Хочу догнать сон, иначе целый день пропадет, буду сонная ходить и хлопать глазами, как сова.
Она легка набок и положила ладошки под щеку.
– А как?.. – начал Мышкин.
Марина не пошевелилась.
Он прислушался к ее дыханию. Спокойное, в хорошем ритме. Уснула за несколько секунд. Как ребенок. Или человек с чистой совестью.
Осторожно Мышкин стал босиком на сколький теплый паркет, натянул брюки. Отыскал очки и на цыпочках прокрался в соседнюю комнату.
Там никого не было. Выглядела комната нежилой. Несколько чемоданов пирамидой у стены. Под окном у батареи отопления – какие-то узлы, стопки книг, перевязанных бечевкой.
Он пошел к книгам, оставляя на пыльном полу следы босых ног. «Ну и пылищи! – покачал он головой. – Лунные моря!.. На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы…»
Наугад стер пальцем пыль с одного из книжных корешков. «Пропедевтика внутренних болезней», учебник для студентов первого курса медицинского института. Еще советское издание. Вытер другой – «Практическое руководство по патологической анатомии». Третий оказался справочником для судебно-медицинских экспертов. По стоматологии почему-то ничего. Марина стоматолог.
На полу лежала картина в дорогой багетной раме, изображением вниз. Мышкин поднял ее, отнес к балконной двери и приставил к стене. Голубоватого ночного света ему хватило, чтоб рассмотреть подпись художника в правом нижнем углу холста и дату в левом нижнем. Точно – Волкодавский. Мышкин всмотрелся в картину, ахнул и сел на пол, как подрубленный.
Из дорогой багетной рамы, словно в окно из потустороннего мира, смотрел на Дмитрия Евграфовича дикими воловьими глазами Литвак Евгений Моисеевич.
Был он в своем белом халате, как всегда, мятом и в пятнах. Понятно: Волкодавский всегда следовал правде натуры и не льстил заказчику. Он был хорошим художником, работал в традициях русского реализма, в грош не ставил любой модерн и авангард, считая, что это
