понимают язык? Английский? Или эсперанто?
– Русские кошки – русский. Испанские – испанский. Всё они понимают, если с ними на равных и с уважением. Лучше людей. Вот был у меня когда-то кот…
– Васька, конечно!
– Васька. Мерзавец, каких поискать. Просто негодяй. И хулиган. Однажды ни с того ни с сего вцепился мне когтями в руку и так располосовал, что только через час кровь остановилась. Конечно, от боли я пнула его – летел через всю комнату. С тех пор Васька стал меня встречать каждый вечер в прихожей.
– Совесть заговорила, – уверенно заявил Мышкин. – Настоящий мужчина: стыдно стало.
– Сейчас узнаешь, какая совесть… Приходила я из института домой, он меня встречал, быстренько гадил в мои домашние тапочки и прятался под шкаф. Так он истязал меня две недели. Я с ума сходила, просто в отчаянии была. И однажды взмолилась, когда он в очередной раз примерялся к тапочкам: «Вася, дорогой! Я знаю, что тебя обидела, что ты рассердился. Но и ты ведь негодяй – нельзя же так! Исцарапал меня ни за что, а теперь пытку устроил. Давай помиримся. Я прошу у тебя прощения. Прости меня за тот пинок. Пожалуйста! Больше не буду. Но и ты перестань…»
– И что он тебе ответил? Сказал «мяу»? Или «мяу-мяу»? – ухмыльнулся Мышкин. –
– Ничего не сказал. Притормозил около тапочек, медленно повернулся и пошел к себе. На пороге оглянулся и долго смотрел на меня. С тех пор никаких тапочек. И у нас был очень долгий мир – до самой его смерти, он прожил двадцать лет, столько коты не живут. Конечно, время от времени не выдерживал, нападал на меня, но я старалась не обострять. Принести рюмку?
– Не надо! – неожиданно сказал Мышкин. – Не надо рюмки. Мне был знак, – он кивнул на забинтованную ладонь. – Нельзя пренебрегать. Судьба накажет.
Он ушел ближе к вечеру. На углу, когда он переходил улицу на желтый свет, мимо, в полуметре от Мышкина пролетела корейская «нексия», ядовито-лимонного цвета микролитражка, и обдала его горячим ветром, еще чуть-чуть – и смертельным. Мышкин отскочил назад, после чего испугался, крикнул что-то и погрозил вслед автомобилю кулаком. На заднем сиденье машины на секунду обернулся пассажир, «мыльница» прибавила ходу. А Мышкину стало еще хуже. Он мог поклясться, что из заднего окна машины на него посмотрел Литвак.
14. Еврейские ветераны
Общество еврейских воинов – ветеранов Великой Отечественной войны Мышкин быстро нашел в телефонном справочнике.
– И я вас очень слушаю! – раздался в трубке пронзительный, как у петуха, но явно старческий голос.
– Добрый день, – как можно вкрадчивее произнес Мышкин.
– Очень добрый! – подтвердила трубка. – Хто это?
– Вас беспокоит доктор Мышкин Дмитрий Евграфович из Успенской клиники.
– Доктор? Нам нужен доктор? Хто вызвал доктора?
– Я не по вызову, – ласково сказал Мышкин.
– А шо такое? – прокудахтала трубка.
– Мне надо бы поговорить с председателем общества.
– Председатель правления, молодой человек! Так будет правильно.
– Извините, мне надо переговорить с председателем правления общества ветеранов, – старательно исправился Мышкин.
– Общество ветеранов не у нас. У нас тут общество еврейских воинов-ветеранов!
– Мне именно ваше общество и нужно. Можно поговорить с председателем?
– Я председатель. Что надо? Кто-нибудь еще умер?
– Можно к вам приехать? – уклонился Мышкин. – У меня есть несколько мелких вопросов по поводу…
– Ко мне? – резко перебил его собеседник. – Я у вас лечился?
– Не знаю. Но я по поводу умершего нашего больного Штейна Абиноама Иосифовича.
– Какой еще Штейн! – завопила трубка. – Какой Иосифович! Он же умер! Поздно спохватились, молодой человек. Ему врач давно не нужен.
– Я знаю, – как можно мягче ответил Мышкин. – Где вы находитесь? Я имею в виду вашу организацию…
Общество еврейских воинов – ветеранов Великой Отечественной войны находилось на Садовой, в двух шагах от Невского проспекта, возле ресторана «Баку» – в том же доме, что и комитет по торговле, только на третьем этаже, где когда-то был Главлит – советская цензура. Охранник, молодой красивый еврейский парень, небрежно глянул на служебное удостоверение Мышкина, потом скользнул цепким взглядом по его лицу. «Сфотографировал!» – понял Мышкин. И вежливо открыл перед Дмитрием Евграфовичем железную дверь.
– Прошу вас.
В конце темного коридора, где стоял спертый ядовито-пластмассовый дух недавнего евроремонта, Мышкин постучал в дверь с табличкой «З.С. Брафман. Председатель правления ОЕВВВОВ».
– Открыто! – раздался оттуда знакомый петушиный крик.
За столом с древним, еще советским черным телефоном сидел скрюченный, совершенно лысый старикашка лет ста. Или больше. Но когда при виде Мышкина в его прищуренных глазках сверкнули голубые молнии, а на загривке заметно поднялась шерсть дыбом, Дмитрий Евграфович понял, что перед ним не божий одуванчик, и даже не петух, а вполне еще крепкий бульдог с железными челюстями.
– Дмитрий Евграфович, – представился Мышкин и слегка поклонился.
– Зуся Соломонович, – привстал бульдог, едва заметно вильнул хвостом и протянул Мышкину скрюченную артритом лапу.
– Простите, я не очень хорошо слышу, – смущенно предупредил Мышкин. – Простудился немного, да и возраст, знаете ли…
– Ах! – Брафман погрозил ему узловатым пальцем. – Ах, какой вежливый молодой человек! Всё вы хорошо слышите – я же усё вижу! Только такое имя, как у меня, еще не слышали, да? Правда?
– Правда, – признался Мышкин.
– Тогда называйте меня просто: Исус Соломонович.
– Иисус? – поразился Мышкин.
– Нет. Никакой там И-и-и-сус! Не так, как распятого. Хотя… знаете, какой он был национальности – распятый?
Мышкин удивился:
– А разве в национальности дело?
– А разве нет?
– По-моему, нет. Все от конкретного человека. От души. От натуры. От воспитания. А Христос, считается, был живой Бог. У Бога нет национальности, по-моему.
– Всё-то вы знаете! – прищурился бульдог. – Так что меня зовут просто Исус! – Брафман хлопнул ладонью по столу. – Поняли?
– Понял.
– Так что вам надо от Штейна? Он умер!
– Знаю, поэтому…
– Если он там что-то кому или вам лично за лечение должен, то с него и спрашивайте. Здесь не нотариальная контора. Мы его похоронили за свои деньги, за общественные, а салют из автоматов в крематории был бесплатный, потому что Штейн Абиноам Иосифович был на войне и бесплатный салют заработал на фронте.
– Нет-нет, я не о том, – запротестовал Мышкин. – Мне просто нужно выяснить несколько формальных обстоятельств. Для истории болезни. Сотрудники не записали, поленились, а я должен теперь выяснять.
– И шо вы хотите выяснить? – Исус снова метнул холодную молнию прямо в лоб Мышкину. – И зачем? – чуть мягче спросил он. – И для чего? – добавил еще мягче.
– У Штейна ведь были… то есть, имеются близкие родственники?
– Никого! – с неожиданным раздражением отрезал Брафман. – Никого абсолютно. Только мы – его фронтовые товарищи.
– А вот… – Мышкин достал из кейса историю болезни. – Он сам дал о себе сведения, что у него есть дочь… вот: Штейн Эсфирь Абиноамовна, по мужу – Маргулис. Проживает в городе… вот – Беэр-Шева, Израиль.
– Это – дочь?! – вдруг завопил Зуся.
Он вскочил и схватился обеими руками за свою розовую лысину.
– Это дочь, я вас спрашиваю? Это совсем не дочь Абы Штейна, большого советского гражданина, члена партии КПСС и ветерана – героя Великой Отечественной войны! Какая она дочь?!
– А кто же? – удивился Мышкин.
– Кто? Это ее еще надо назвать – кто! Сука она! Большая жидовская сука! – с жаром заявил Исус Соломонович. – Хорошо, хоть фамилия другая, что не позорит честного Абу Штейна! – и он рухнул в кресло.
Мышкин склонил голову и посмотрел на Исуса поверх очков.
– Признаться, Исус Соломонович, я не совсем вас понимаю.
– А что тут понимать? – отмахнулся Брафман. – Что тут понимать, объясните мне!
– Честно говоря, это я надеялся, что вы мне объясните, – осторожно сказал Мышкин. – Если сможете.
– Я? Я смогу! – заявил Брафман. – Это очень смогу. Допустим, что вы, – он ткнул пальцем в Дмитрия Евграфовича, – что вы собственной персоной уже полностью умерли.
– Я? – застенчиво усмехнулся Мышкин.
– Ну не я же! – возмутился Брафман. – Такое может быть? Или все-таки нет?
– С каждым может, – поспешил согласиться Мышкин.
– И вы не здесь у меня сидите, а лежите весь одинокий, больной и совсем мертвый не в гостинице «Астория» в ресторане, а в морге Успенской больницы.
– Возможно, так и будет, – согласился Мышкин.
– А у вас дочь Фира в Израиле! И много друзей в России, в Петербурге. И друзья посылают вашей дочери одну, две, три и даже четыре срочные телеграммы – за свой счет, из своего кармана: «Фирочка, папа умер, приезжай!» И в каждой телеграмме есть телефоны. Мои и моего заместителя Фимы Каценеленбогена телефоны – здесь, и домашние, и трубка. А в ответ вам ни одного звонка, ни одного слова. Хоть бы отозвалась, сучка, и сказала: «Не приеду. Не надо мне такой мертвый папа». Вам бы это в гробу понравилось?
– Нет, пожалуй… Точно не понравилось бы! Даже в гробу.
– Пять дней ждали! Пять дней!.. А по еврейскому закону надо хоронить в первый. Все равно, когда мы собрались его хоронить, а его уже похоронили.
– Кто?
– Государство ваше. В крематории сожгли. Но урну с золой таки нам показали. И сделали салют из автоматов Калашникова.
– Кремировали? Без согласия родственников? – воскликнул Мышкин.
– И где
