те родственники?! – завизжал Брафман. – Где, я вас спрашиваю?
– Может, телеграмма не дошла? – предположил Мышкин. – И дочка до сих пор ничего не знает.
– Не знает!.. – закатил глаза Брафман. – Он сказал: «Она не знает!» Не смешите меня. Это вам не Ленинград, это Израиль! Там все про всех знают. И мне люди с почты в Беэр-Шеве очень подробно по телефону рассказали, как ей носили телеграммы на квартиру, и она кривила свою жидовскую рожу: «Ах, как не вовремя папа умер!» А? А кто умирает вовремя? Я вас спрашиваю!
– Может, у нее просто денег на дорогу не нашлось?
– Не смешите меня, молодой человек! – теперь в его глазах сверкнули две голубые льдинки. – На похороны отца нет денег! На лечение может не быть. А на похороны – всегда. Ха! Я вам скажу еще больше, – он перегнулся через стол и продолжил – таинственно и с нажимом: – У нее много денег. Больше, чем у нас с вами и у вашей бабушки. Когда она туда приехала, сразу, на второй день открыла в Хайфе бордель. Это значит – подпольный публичный дом. И теперь вы мне хотите сказать, что Фирка – хорошая еврейская девочка?! Сидеть бы ей в тюрьме в Хайфе, а лучше арабам ее передать – у них тюрьмы пострашнее. Но хорошо, ей повезло, потому что отец главного милиционера в Хайфе был однополчанином Абы Штейна, в одной дивизии служили, на одном фронте. И паспорт израильский у нее не отняли. Только заставили переехать. Зато она сразу примчится сюда за наследством, когда срок подойдет.
– И что, большое наследство? – поинтересовался Мышкин, но тут же добавил: – Извините. Не мое это дело.
– Какое там! – махнул рукой Брафман. – Двухкомнатная на Московском проспекте. Может, на сберкнижке есть немного. Было когда-то побольше, так Гайдар с Чубайсом обокрали Абу, как и нас всех… Он же всю жизнь проработал парикмахером в Доме офицеров на Литейном. А потом пенсию получил, как все, – на молоко кошке и то мало.
– Значит, получается, что Фира Абиноамовна не могла обратиться к нам с просьбой не производить вскрытие покойного отца?
– Что? – удивился Брафман. – Вскрытие? Какое ей дело до вскрытия? Она даже не знает, в какой больнице Штейн лечился, где умер и в какую урну его высыпали. И где та урна сейчас?
– А сам покойный? Мог он высказать такое желание? Например, из религиозных соображений?
– Чепуха! – заявил Брафман. – Аба – член партии с сорок второго года. Настоящий коммунист. Он и в синагоге ни разу не был за всю жизнь… Наверное.
– А из вашей организации… Кто-нибудь мог обратиться в больницу с таким запретом?
– Ерунда! Нам-то зачем? Вы покойников разрезаете для науки?
– Для науки.
– Вот и режьте себе дальше. Совершенно спокойно режьте, – разрешил Брафман. – Лично я про себя – не против, когда к вам попаду. Можете и меня разрезать, если поможет.
– Спасибо, Исус Соломонович, за вашу любезность и согласие. Для нас это большая ответственность. Постараемся работать еще лучше, – пообещал Мышкин и встал.
Они пожали друг другу руки, но Мышкин не уходил.
– Можно еще вопрос? Не по теме?
– Пожалуйста.
– Вот у вас организация… по национальному признаку… Зачем вам это понадобилось?
– Как зачем? – удивился Брафман. – Чтобы помогать друг другу, семьям, детям, внукам. Разве от этого жидомасонского государства что-нибудь дождешься? Оно только и способно, что преступления Гитлера своей стране приписывать! Про Катынь слышали?
– Да уж слышал.
– Вот-вот! Геббельс на том свете от радости «Семь-сорок» танцует! Сам президент России взял на себя расстрел поляков. И русский премьер-министр! А до них – и Горбачев, и Ельцин оговорили и оклеветали собственную страну! Вот скажите, почему, когда КГБ признался, что Рауль Валленберг [38] умер у них в тюрьме, на Лубянке… то хватило одного раза признать и за Валленберга извиниться. Сам Андропов [39] извинялся. Не знаете, почему один раз? Я скажу: потому что это была правда! Рауль Валленберг умер в тюрьме НКВД. Один раз умер и один раз извинились. А почему про Катынь столько лет каждый год признаются и прощения просят? Одного раза недостаточно? Правильно, недостаточно! А почему? Да потому что это неправда! Никто им не верит, что Сталин виноват и своих союзников будущих взял и расстрелял. Он же тогда решил создавать советскую польскую армию против Гитлера. Но для польской армии нужны-таки поляки. Зачем их расстреливать? Не смешите меня. А вот над Россией сейчас весь мир смеется! Все знают, что поляков немцы расстреляли! Ничего, – мрачно пообещал Брафман, – скоро мы узнаем, что и Освенцим Красная Армия устроила, и холокост Берия организовал…Так что вот так, молодой человек! Что можно простому советскому еврею ждать от такого государства? Вот и приходится нам объединяться. А вот когда эта власть рухнет, нам, евреям придется отвечать и за Чубайса, и за Абрамовича, и за Березовского. За всю воровскую банду. Они воровали, грабили, людей убивали, вывозили миллиарды по Женевам и Лондонам, а нам – отвечать. Как во все времена… может, кто-то и успеет убежать в Израиль или в ту же Германию – среди немцев евреям сейчас лучше всего. За деньгами не надо бегать. Деньгами за холокост немцы сами на квартиру приносят. Но уже такой старый или такой совсем русский, как я?.. Куда мне ехать! Не доеду.
Мышкина внезапно стало жаль этого колоритного старика. Он вздохнул и спросил:
– А если… если бы однополчанин Штейна или ваш, но другой национальности, казах, например, или русский, захотел к вам, вы его к себе приняли бы?
Тонкие губы Брафмана сложились в презрительно- брюзгливую усмешку.
– Вы читали табличку на двери? – властно спросил он.
– Конечно, – улыбнулся Мышкин. – У вас это взаимопомощь. А если бы появилась организация, такая же, ветеранская, но только для русских? В России для русских? – совсем весело спросил он.
– Ха! – фыркнул Брафман. – Зачем вы так спрашиваете? Вы сами знаете, как это называется. Национализм и шовинизм.
– Да- да, – торопливо согласился Мышкин. – В самом деле. Преступление.
– Хотя… хотя… – с неожиданным сочувствием добавил Брафман. – Вам, русским, тоже надо брать хорошие примеры. Хоть с нас. У вас нет такого национального единства.
– Вы абсолютно правы, Исус Соломонович, – грустно подтвердил Дмитрий Евграфович. – Нам все равно, кто какой национальности. Был бы человек хороший. Так нас с детства учат. В самом деле, не могу же я любить бандита и убийцу Ельцина только потому, что он русский. Оттого и страдаем. Грузин Сталин поднял Россию из дерьма на высоту, небывалую в истории человечества. А русский Горбачев ее развалил. Нынешние вообще превратили остаток России в концлагерь, где заключенными – нормальные законопослушные граждане, а надзирателями – воры и бандиты…Спасибо вам! За все.
Провожая Мышкина до выхода, охранник пожелал ему всего доброго и неожиданно добавил, улыбнувшись:
– Раскричался наш Зуся. Он вообще любит кричать – такой характер. Вы на него не обижайтесь. Вообще, он мужик хороший.
– Я заметил, – усмехнулся Мышкин. – Берегите его.
Спускаясь в ПАО, он еще на лестнице услышал, что в его кабинете надрывается телефон. Мышкин торопливо открыл дверь и бросился к столу.
– Вы где так много ходите и гуляете? – раздалось в трубке знакомое пронзительное кудахтанье.
– Это вы? – удивился Дмитрий Евграфович. – Зуся Соломонович?
– Я точно есть Зуся Соломонович! А вот вы, доктор, где гуляете?
– В настоящий момент я на службе.
– Это сейчас вы на службе. А раньше? Целый час вам звоню, а вас нет!
– Но… Исус Соломонович… Я ведь был у вас, потом добирался общественным транспортом… «И что я перед тобой оправдываюсь?»
– Целый час надо ехать?! – не отставал Брафман. – Целый час!
– Вы что-то хотели спросить? – осведомился Мышкин.
– Еще как хочу спросить!
– Пожалуйста.
– Так вот, молодой человек. Я хочу узнать, знаете вы или не знаете: а что – Бог есть?
– Бог?… – удивился Мышкин. – Бог и религия не по моей специальности. Я занимаюсь наукой.
– Вы так думаете? Бог для вашей специальности не годится? А для других годится?
– Не знаю. Отчего такие интересные вопросы?
– Оттого, что сейчас узнаете! – с угрозой пообещал Брафман. – Вы за Штейна спрашивали и за его дочку, бандершу из Хайфы. Так?
– Бандершу? – растерялся Мышкин.
– Хозяйку борделя, то есть дома терпимости. Так в Одессе называют – бандерша и всё. Так знайте: эта сука объявилась. Прискакала. За наследством!
– В самом деле? – равнодушно удивился Мышкин. – Вы говорили, что после Штейна ничего не осталось.
– О, еще, оказывается, что осталось! – воскликнул Зуся. – Целых триста тысяч зеленых долларов!
– У парикмахера? Триста тысяч баксов? Откуда? – возмутился Мышкин.
– А что, по-вашему, парикмахер не человек? – обиделся Брафман.
– Ну, отчего же… Это же сколько парикмахеру надо работать, чтоб накопить триста тысяч долларов. Слухи, наверное?
– Никаких слухов! – отрезал Брафман. – Один наш ветеран только был у меня. Он адвокат у Штейна. Готовил завещание, печати ставил. И все триста тысяч долларов Штейна завещал… кому? Вы думаете?
– Даже не думаю.
– Триста тысяч! Понимаете? Целых триста тысяч! – вопил Брафман, будто его резали, чтоб отобрать у него эти триста тысяч. – Прискакала за наследством, а Штейн!.. А Штейн!.. – задыхался Зуся Соломонович. – Взял да и завещал все в благотворительный фонд «Смерть раком»! В Женеву! А ей – ни доллара, ни рубля, ни шекеля! Чтоб знала, как папу надо любить.
Мышкин молчал.
– Вы что там? – спросил Брафман. – Удивляетесь?
– В какой-то степени, – в раздумье ответил Мышкин. – Не знаю, где такое благотворительное общество с таким названием.
–
