написал эту повесть - акт, по которому только недалекий затруднится узнать во мне человека с тайной... Что ни страница, то ключ к разгадке... Не правда ли? Вы, небось, сразу поняли... Когда я писал, я брал в соображение уровень среднего читателя... Нам опять помешали. Вошел Андрей и принес на подносе два стакана чая... Я поспешил выслать его... - И теперь словно легче стало, - усмехнулся Камышев, - вы глядите на меня теперь как на необыкновенного, как на человека с тайной, - и я чувствую себя в положении естественном... Но... однако, уже три часа, и меня ждут на извозчике... - Постойте, положите шляпу... Вы рассказали мне о том, что довело вас до авторства, теперь скажите: как вы убили? - Это вы желаете знать в дополнение прочитанного? Извольте... Убил я под влиянием аффекта. Теперь ведь и курят и чай пьют под влиянием аффекта. Вы вот в волнении мой стакан захватили вместо своего и курите чаще обыкновенного... Жизнь есть сплошной аффект... так мне кажется... Когда я шел в лес, я далек был от мысли об убийстве; я шел туда с одною только целью: найти Ольгу и продолжать жалить ее... Когда я бываю пьян, у меня всегда является потребность жалить... Я встретил ее в двухстах шагах от опушки... Стояла она под деревом и задумчиво глядела на небо... Я окликнул
{03415}
ее... Увидев меня, она улыбнулась и протянула ко мне руки... - Не брани меня, я несчастна! - сказала она. В этот вечер она была так хороша, что я, пьяный, забыл всё на свете и сжал ее в своих объятиях... Она стала клясться мне, что никого никогда не любила, кроме меня... и это было справедливо: она любила меня... И, в самый разгар клятв, ей вздумалось вдруг сказать отвратительную фразу: 'Как я несчастна! Не выйди я за Урбенина, я могла бы выйти теперь за графа!' - Эта фраза была для меня ушатом воды... Все накипевшее в груди забурлило... Меня охватило чувство отвращения, омерзения... Я схватил маленькое, гаденькое существо за плечо и бросил его оземь, как бросают мячик. Злоба моя достигла максимума... Ну... и добил ее... Взял и добил... История с Кузьмой вам понятна... Я взглянул на Камышева. На лице его я не прочел ни раскаяния, ни сожаления. 'Взял и добил' - было сказано так же легко, как 'взял и покурил'. В свою очередь, и меня охватило чувство злобы и омерзения... Я отвернулся. - А Урбенин там, на каторге? - спросил я тихо. - Да... Говорят, что умер на дороге, но это еще неизвестно... А что? - А что... Невинно страдает человек, а вы спрашиваете: 'А что?' - А что же мне делать? Идти да сознаваться? - Полагаю. - Ну, это положим!.. Я не прочь сменить Урбенина, но без борьбы я не отдамся... Пусть берут, если хотят, но сам я к ним не пойду. Отчего они не брали меня, когда я был в их руках? На похоронах Ольги я так ревел и такие истерики со мной делались, что даже слепые могли бы узреть истину... Я не виноват, что они... глупы. - Вы мне гадки, - сказал я. - Это естественно... И сам я себе гадок... Наступило молчание... Я открыл счетную книгу и стал машинально читать цифры... Камышев взялся за шляпу. - Вам, я вижу, со мной душно, - сказал он, - кстати: не хотите ли поглядеть графа Карнеева? Вон он, на извозчике сидит!
{03416}
Я подошел к окну и взглянул в него... На извозчике, затылком к нам, сидела маленькая, согбенная фигурка в поношенной шляпе и с полинявшим воротником. Трудно было узнать в ней участника драмы! - Узнал я, что здесь, в Москве, в номерах Андреева, живет сын Урбенина, - сказал Камышев. - Хочу устроить так, чтобы граф принял от него подачку... Пусть хоть один будет наказан! Но, однако, adieu! Камышев кивнул головой и быстро вышел. Я сел за стол и предался горьким думам. Мне было душно.
{03417}
ПОСЛЕДНЯЯ МОГИКАНША
Я и помещик отставной штаб-ротмистр Докукин, у которого я гостил весною, сидели в одно прекрасное весеннее утро в бабушкиных креслах и лениво глядели в окно. Скука была ужасная. - Тьфу! - бормотал Докукин. - Такая тоска, что
