парке.
Час пришел не вечерний, но сумеречный; это было то самое время суток, когда начинают движение два не смешивающихся людских потока на спиральных дорогах Альциаты: достопочтенные граждане возвращаются домой, в то время как подозрительные личности, напротив, выбираются из своих нор. На нижних ярусах горы хватает и тех, и других. Днем ни один оборванец не рискнет показаться на чисто выметенных дорожках парка; ночью туда стараются не заглядывать приличные люди. Но едва лишь серая дымка начнет окутывать Альциату, все они встречаются на спиральной дороге. Люди текут вверх и вниз двумя потоками, не задевая и как бы не замечая друг друга. Короткие минуты — нет, не перемирия, но взаимного равнодушия; фигуры заново расставляются на доске, и незримые игроки, уже отложившие тетрадь с белыми правилами, еще не взяли с полки тетрадь с правилами черными.
Вот в такой час бежала Агген по дороге вниз, пробираясь против течения: ей надлежало бы возвращаться домой с дневным людом, а она уходила из дома вместе с людом ночным.
Серость торопливо делалась фиолетовой; фасады домов проваливались в темноту; пятнами лихорадки, как в болезни, заляпывались стены — красными, желтыми, зеленоватыми, — в зависимости от цвета занавесок.
Агген вошла в парк. Здесь стало холодно и сыро. Дневные цветы закрылись. Пахло падалью, как на задах мясной лавки.
Агген пробежала по дорожке и вдруг остановилась: с дерева свисала на тонкой шее чья-то белая голова, искаженная мерзкой гримасой. Девочке потребовалось несколько секунд, чтобы понять: распустился с наступлением тьмы цветок на лиане. От него и разило тухлятиной. Мясистые белые лепестки были неряшливо осыпаны пыльцой, точно прыщами.
«Хорошо, что я быстро найду мой оторванный рукав и смогу поскорее убраться отсюда», — подумала Агген.
Однако ей пришлось изрядно побегать по дорожкам, прежде чем она увидела наконец лоскут, болтавшийся на ветке.
Девочка поднялась на цыпочки и приблизилась к кусту. Она прислушалась, но теперь, когда кругом пыхтела и вздыхала ночь, не смогла различить дыхания незнакомца. Поэтому она села прямо на сырую траву, вытянула шею, заглядывая под ветки, и позвала:
— Эй.
Сейчас внятная речь из уст незнакомца не показалась бы ей таким уж противоестественным явлением.
Сначала ничего не происходило, только оторвался и со шлепком упал вдруг на землю тот самый перезревший цветок лианы. К утру он, наверное, засохнет, и его уберут дворники.
А потом донесся тихий голос:
— Эй.
Агген вытянулась на траве и еще глубже заглянула под куст. Теперь она различала что-то белое, может быть ногу.
— Ты кто? — спросила она.
— Филипп, — прошептал незнакомец.
Агген задумалась. Слово было незнакомое, но неприязни не вызывало. Из книг она знала, что все, кто желает тебе зла, обладают отвратительным наименованием. Например, один такой убийца на прямой вопрос девушки: «Кто ты?» — ответил: «Твоя смерть!» Встречаются и другие варианты: «А ты как думаешь?» Или: «А чего ты ожидаешь?» Или даже: «Ха-ха-ха, несчастная!»
— А что значит «Филипп»? — решилась наконец Агген.
— Самое полное обозначение того, что я такое, — сказал чужак. — И вместе с тем наименее определенное.
— Я тебя не понимаю.
— Это имя, — объяснил Филипп.
Агген почесала бровь. Ей подумалось тут, что Филипп — кем бы он ни был — старше нее.
— Я тоже могу назвать тебе мое имя, — заявила наконец Агген. — Это объяснит тебе что-нибудь?
— Послушаем, — согласился из куста Филипп.
— Агген, — представилась девочка.
— Должно быть, ты из хорошей семьи, — высказался Филипп.
Агген сразу насторожилась:
— Почему ты так решил?
— По тому, как ты произнесла свое имя.
— Ну, — почему-то ревниво осведомилась Агген, — и как я его произнесла?
— Оно тебе нравится, — объяснил Филипп. — Ты охотно показываешь его. Твоя семья давала тебе имя с любовью, а у тебя никогда не было повода усомниться в семье. Но ты не аристократка, — прибавил он задумчиво. — Аристократы окружают свои имена незримыми виньетками и росчерками, чтобы тот, кто слышит их впервые, сразу же мысленно пал на колени и воскликнул: «О, великая честь!»
— А как выглядят незримые виньетки?
— Так же, как мысленное падение на колени, — тотчас ответил Филипп. — Их нельзя увидеть, но можно ощутить.
— Я никогда не знакомилась с аристократами, — призналась Агген. — А ты аристократ?
— Нет, — сказал Филипп.
— Тогда ты — чудовище?
— Нет, — повторил Филипп.
— Ты из-под земли?
— А почему ты лежишь в кустах?
— У меня, кажется, повреждена нога, — сказал Филипп. — Может быть, обе. Я упал.
— Упал? — недоверчиво переспросила Агген. — Но здесь неоткуда упасть.
— Может быть, я с кем-нибудь подрался, — предположил Филипп. — Или меня сбили с ног.
— О! — сказала Агген. — Значит, ты с самых нижних витков. Я и не слыхала, что там живут плоскоглазые.
Это простое с виду признание заставило Филиппа надолго замолчать, как будто он оказался в логическом тупике.
Потом он сказал:
— Помоги мне выбраться отсюда.
— Твоя одежда совсем разорвется, — предупредила Агген. — А кожа поцарапается. Кусты очень колючие.
— Другого пути нет, — возразил Филипп. — Я уже думал об этом. Ты ведь вернулась для того, чтобы помочь? Если сейчас ты не сделаешь этого, то уйдешь разочарованная. К тому же одной по ночам ходить опасно.
Агген посмотрела по сторонам и увидела, что сумерки закончились. Наступила настоящая ночь.
— А как ты защитишь меня, если повредил ногу и не можешь ходить?
— Сначала помоги выбраться, а там — поглядим. У меня есть кинжал. И я выгляжу высоким, по крайней мере в здешних краях.
Агген поразмыслила и поняла, что он прав. К тому же ей хотелось рассмотреть его получше и расспросить о тысяче разных вещей. Например, о том, каково это — являться Филиппом. Иметь плоские глаза, быть старше, чем Агген, быть чудовищем, быть выдуманным, быть из-под земли.
Она протянула ему руку:
— Хватайся, будем тащить.
Девочка зажмурилась, собирая в себе мужество для чужого прикосновения. Оно действительно оказалось неприятным, но только в первое мгновение и только потому, что Агген вообще с трудом переносила, когда до нее дотрагивались, даже близкие. У Филиппа была сухая, жесткая ладонь — крупнее, чем ожидала Агген. Эта ладонь как будто довершила то, что начал голос: теперь Агген почти совершенно понимала — каково это «быть Филиппом». Не имело значения, можно ли счесть его чудовищем, был ли он
