зажигались фонари, вечерняя иллюминация, витрины, мерцали фары, мигали рекламные щиты, зазывающие в кафе, в парикмахерские, в боулинг, в ночные клубы. Казалось: множество синих птиц и жар-птиц выпорхнули на улицы с чердаков и подвалов, где они дремали весь день, засунув головы под крылья, прикинувшись пакетами с мусором и ведрами с краской. В их васильковом и золотом сиянии Рае сразу хотелось прокручивать в уме слова того, кто однажды возник в ее жизни и со временем стал самой главной и действенной из всех отвлекающих процедур. Раздумывая о нем, ожидая его звонка, перебирая, будто четки, его слова, Рая забывала о боли, верила, что будет жить вечно, легко летела на шпильках с тяжеленной сумкой на плече, которая казалась ей перышком. И не замечала: красного человечка в светофоре, что на улице промозгло и ветрено, что, кажется, страшно болит горло, а машины оглушительно гудят в пробке.
Как-то в одну ночь ее кровать увеличилась вдвое и утром оказалась необъятной для одной подушки, смятого пледа и сжатого в кулак Раиного тельца, сведенного судорогой незнакомой сизо-серебряной боли с привкусом свинца. Неуютной тягучей боли, с которой невозможно было смириться и жить как прежде. Стараясь убежать от нее, Рая иногда целыми вечерами без цели бродила по переулкам, спешила вниз по бульвару, с интересом, с жадностью осматривая знакомые улицы и вечерние огни, пытаясь понять, для чего теперь ей нужен этот город, освещенный вывесками и вспыхивающими рекламными щитами. Вдруг, закралось подозрение, что эти бутики, уютные кафе, полутемные ресторанчики, торговые центры, в лабиринтах которых так легко потеряться, кинотеатры, салоны- парикмахерские – на самом деле не что иное, как отвлекающие процедуры. Незамысловатые припарки, позволяющие ненадолго притупить сизо-серебряную боль с привкусом свинца, преодолеть страх края пропасти, молчание телефона, забыть о пустоте, горечи и тоске. И на некоторое время обрести уверенность, что все хорошо. Как объясняла когда-то бабушка, для этого и нужны отвлекающие процедуры: чтобы переключить внимание на более мягкий, назойливый, нарастающий по силе раздражитель. И Рая, изо всех сил стремящаяся убежать от своей невыносимой сизо-серебряной боли, старалась отвлечься мерцанием лампочек, грохотом динамиков, жжением коньяка, текущего по пищеводу. Она растворялась в тихой убаюкивающей музыке, вливала в себя горький и крепкий кофе. Она слизывала кончиком языка взбитые сливки и, прикрыв глаза, поглощала ледяную клубнику. Она ненасытно вдыхала ингаляции резких, концентрированных ароматизаторов, парфюмированных отдушек духов и гелей для укладки волос. Жадно поглощала жгучие соусы японской и корейской кухни. Она толкала свое тело в пар сауны. Обрекала его на тайский массаж. Укутывала в мягкий норковый мех. Развлекала маленькой болью от пирсинга.
Скоро город предстал перед ней в дразнящем золотом и синем сиянии, превратился в безразличный механизм, предлагающий мелкие и крупные отвлечения за деньги, всем, кто серьезно болен, кто одинок, кто устал от одних и тех же маршрутов, кто пресытился, страдает от пустоты, озлоблен и утомлен. В отличие от бабушки и древних целителей, стремящихся принести пользу и спасти страдающего человека от болезни, город вел себя жестоко, многие его процедуры дразнили, вызывали привыкание, превращали своего последователя в кого-то другого. А еще подменяли лечение, приносящее утешение и пользу. И следующее утро не несло никакого облегчения. А только усиливало ощущение бессмысленности и пустоты.
Как-то раз, под утро, очнувшись за стойкой бара, Рая всхлипнув, вспомнила, что обычно, включив синюю лампу, бабушка всегда заводила будильник, чтобы точно отмерять время, необходимое для прогревания. «Семь-десять минут», – говорила она. Ведь для того, чтобы процедура не принесла вреда, не повлекла осложнения, ее надо проводить строго определенное время, не слишком затягивая. Больше всего похожая на большую нахохленную сову, во время прогревания бабушка готовила Раю к жизни и рассказывала: что надо говорить мужчинам, куда надо спешить, кому стоит верить. Придерживая за запястье железной рукой, она требовала, чтобы Рая слушала, не вертелась, «не егозила», набиралась ума, прогревалась и выздоравливала. А когда подходил срок, будильник издавал ворчливый кудахтающий сигнал, синее сияние гасло, тепло и щекотка прекращались. Бабушка командовала: «Все, можешь открывать глаза». Сворачивала шнур. Прятала лампу в пакет с эмблемой фестиваля. И теперь Рая подумала, что видимо это именно те слова, которые нужно говорить себе в городе, чтобы его процедуры не слишком затягивали, не шли во вред, не становились целью существования, не подменяли что-то действенное и настоящее, не убаюкивали и не отупляли. Видимо, это те самые спасительные, волшебные слова, которые заставят синих птиц и жар-птиц разлететься по подвалам и чердакам, уложить головы под крылья, ненадолго превратиться обратно в ведра с краской и мусорные пакеты. Тогда станет немного грустно, немного больно. Пусто. Но терпимо. Как наутро, после ангины. И Рая схватила сумочку, вышла из бара, жадно вдохнула фиалковый морозный воздух раннего утра. И побежала в вихре снежинок к метро.
«Все, процедура закончена. Можешь открывать глаза».
Канарейка
Автобусная остановка – прохладный грот с узорами синих и зеленых квадратиков мерцающей керамики. Через дорогу, в трехэтажном доме бывшего общежития, с бело-розовой штукатуркой, искусанной морозами, исхлестанной дождями, изрисованной детьми, прижженной хулиганами, находится магазинчик. Когда поднимаешься туда по ступенькам, деревянная лестница скрипит и стонет, зажатая с обеих сторон бетонными перилами. И негде привязать собаку, чтоб дожидалась, пока хозяин появится из-за зеленой железной двери. С окаменевшими пряниками, завернутыми в кулек грубой серой бумаги. А если прислонил велосипед к стене, так лучше приглядывать через окно. Или попросить об этом продавщицу из газетного киоска.
Над крыльцом магазинчика нависает покосившийся ржавый козырек, напоминающий крылышко засушенного жука. Сквозь решетку окна и черные стволы лип видно, как из недр пыхтящего горбатого автобуса неказисто, поспешно высыпаются люди. Изнемогая в очереди за молоком, черпаемым из громадных алюминиевых бидонов, маленькая девочка переминается с ноги на ногу, ковыряет мысом выщерблину на месте отколотой плитки и начинает прислушиваться, отделяя от густого магазинного гула плескание рыбы в деревянной кадке, стук разделочных топоров в закромах мясного отдела. И, наконец, освоившись, различает, как вязко, липко, топко, причмокивая, льется подсолнечное масло в чью-то бутылку с пластмассовой крышечкой или самодельной целлофановой затычкой.
В очереди ткут паутину шепота с узелками более громких выкриков, приглушенных вздохов и повторяющихся причитаний. Осколки сплетен долетают упаковками и в развесную. Бормочут о женитьбе единственного наркомана городка, о буфетчице, ворующей из школьной столовой капусту, о пропаже Соньки-дурочки, о бездетной полковнице, которая каждую весну топит в ведре дворовых щенков. Объясняют, как вязать из старых тренировочных и ношенных байковых халатов круглые половики. Жалуются, что недавно несколько старушек отравились брусникой, которую украдкой продают на станции, тут рядом, возле входа в заброшенную башню-водокачку.
Бывают такие дни, когда привозят все сразу и в магазинчике продается столько вкусных вещей, что глаза разбегаются, в уме самопроизвольно производятся подсчеты и не вспомнить, за чем именно пришел. В такие дни, как-то разузнав, учуяв или угадав, сюда сбредается поглазеть, пошептаться, потолкаться и чем-нибудь запастись весь городок.
? Клюква в сахаре, свежая, – продавщица в кружевном голубом чепчике, кружась, указывает на полки, где выстроена розовая пирамида из пачек киселя и голубая пониже – из коробочек с клюквой, – изюм в шоколаде только вот привезли. Ириски, они каменные, ой, деточка, только не грызи, а то зуб.
Леденцы пестрят в витрине разноцветными фантиками, краска с которых сходит от воды, и на клеенке останется воспоминание – бесформенное, ничем не смывающееся лиловое пятно.
Кто-то берет спички и соль, кто-то застыл, разглядывая свиные морды колбас, висящие вдоль стен. Или наблюдает за сливочным маслом. Оно называется «крестьянское» и отрезается большим ржавым ножом-саблей, ручка которого обмотана зеленой изолентой. Конечно, лучше не брать это желтое, ломкое, лежалое масло, тающее на шуршащей кальке поверх квадратной чаши синих весов. Зато как дрожит острая одноглазая стрелка, выбирая, в какую бы из цифр уткнуться.
Впереди старушка из соседнего подъезда, в стоптанных войлочных сапогах, в пыльной шифоновой косынке, приколотой к кукольному шиньону рядком черных невидимок, хочет
