- This is not Кьюба! - укорил его бармен, ставя перед ним стакан местной дряни.
Екатерина Николаевна решила, что именно так будут проходить ее идеальные вечера.
3
Завтракали неспешно и тяжело. Окна кафе были открыты, в жестяных лотках кисли закуски. Море было равниной свежей травы, на которую невидимые пастухи выгнали пастись белых овец.
Официант, споткнувшись, пролил на блузку тучной женщины минералку и застыл в ужасе. Обмахнувшись блузкой, женщина успокоительно пробасила:
- Ничего. Высохнет. Она быстро сохнет, такая ткань.
Благосклонная к миру с утра Екатерина Николаевна хотела пересмотреть свои отношения с туристами, но уже загорелая дочерна девушка за соседним столом тыкала пальцем в хлеб и кричала:
- Грей, ю ноу? Грей, грин. А вы мне принесли белый - блэк!
'Грэм Грин', - подумала Екатерина Николаевна и, сложив салфетку, отправилась на экскурсию.
По стволу сосны вместо белки сбегала головой вниз крупная ящерица.
На конеферме пахло навозом, прогретым солнцем, когда она шла по узкой дороге через конюшни, из стойл справа и слева смотрели на нее осторожные лошадиные морды. Еще не было полудня. Сразу по холодку поехали в горы - Екатерина Николаевна на белой, проводник на каурой. Лошадь его шла впереди вальяжно, шерсть блестела на солнце, тень от листьев рисовала на боках яблоки на крутом и основательном ее крупе.
Они поднимались по горной каменистой тропе, по обочинам цвели маки, просвеченные солнцем, выползли греться черепахи. Постепенно возвращалось к ней на природе ощущение, которое в молодости она испытывала постоянно - бесконечности жизни и радости бытия, когда шум мира отзывался в ней, как в раковине.
Проводник учил ее ехать рысью, командовал с размеренностью:
- Фистань - садись, фистань - садись!
Когда у нее стало получаться, лошадь Екатерины Николаевны вдруг сильно закашлялась и пошла шагом. Проводник объяснил, что она третий день болеет. Екатерина Николаевна испытала острое чувство стыда перед лошадью, и прогулка была закончена. Встали на отдых у пруда с лягушками. Проводник не знал, что говорить, потому посвистал, а затем спросил:
- Ти знаешь такую песню - 'Ой мороз, мороз?'
Она выразительно утерла блестевшее лицо.
- Ой, жэра, жэра, - покладисто запел он.
Проведя день в номере, ночью она снова купалась, а потом зашла в бар, но Ахмед сегодня не работал - была не его смена, и она рано ушла спать - бармен Фарух совершенно не умел варить кофе.
4
Сонер подъехал к отелю на черной машине. Не разбираясь в марках машин, Аня робела перед любой, считая их признаком шикарной жизни. Портье галантно открыл перед ней дверь. Она испугалась, что села в машину к незнакомому мужчине, но скоро ее успокоило мерное покачивание четок на лобовом стекле, говорившее о религиозности водителя. В салоне приятно пахло кожей, табаком, работал кондиционер. Переключая рычаг скоростей, Сонер задевал ее колени костяшками пальцев, она отодвигалась и посматривала на его профиль, не зная, специально он делает это или случайно.
Они долго ехали по шоссе мимо сухой красной земли, потом свернули к морю и сели в кафе под тент, с моря дул ветер и тент хотел улететь, хлопая, как садящаяся чайка крыльями. Аня стеснялась что-нибудь заказать, читая цены в меню. Сонер сам заказал ей коктейль с зонтиком, и внимательно смотрел, как она тянет его через соломинку. Взрослый, к тому же иностранец, он казался ей интересным. У него был горбатый нос и влажные черносливины глаз, он был в белой отглаженной рубашке и черных брюках и, казалось, совсем не потел, не нравился ей только перстень с печаткой на его волосатом мизинце. Он говорил с приятным акцентом, сидел далеко от нее, откинувшись на спинку стула, и спокойно ее рассматривал. Ресницы у него были длинные, как у ишака. Не зная, что говорить, она смущалась и ела оливки. Он стал говорить сам, она замирала, как замирают животные, прислушиваясь к человеческой речи, пытаясь понять, что она для них значит. Потом он отвез ее в отель, прощался равнодушно, она испугалась, что вела себя глупо, но он тут же перезвонил ей в номер.
5
Солнце ставило тяжелый утюг между лопаток, горящими пальцами охватывало щиколотки. Закрывая глаза, Екатерина Николаевна видела красное, ей казалось, что она голой лежит среди тысяч свечей, их колеблющегося жара. На отдыхе один день тянулся бесконечно, время густело, так что нельзя было передвигаться в нем, а вся ее другая жизнь, полная дел, истекала не запоминаясь. Казалось, будто раньше она все время была не совсем собой, и теперь только начинает вспоминать.
Теперь, если не было экскурсий, она целые дни проводила на пляже, потом шла купаться и ночью - луна росла, и на воде играла серебряная дорожка, вода казалась теплее, чем днем. Разгоряченные за день сосны пахли смолкой, и уже была ей дорога эта ежевечерняя дорога по хрустким иглам, таинственная темнота вокруг, и приближающийся свет, и люди, появлявшиеся из темноты, как бабочки на велосипедный фонарь, крепкий кофе и встреча со своими мыслями, которые хоть и были о предметах далеких от южной ночи, но каждый день и вечер добавляли в них что-то новое.
Между ней и барменом возник за неделю род заговора. Отворачиваясь от клиента, он делал гримаску, обращаясь к ней как к единственному здесь человеку, могущему оценить шутку. Следил, чтобы у нее не кончались напитки, не давал ей прикуривать самой и избавлял от разговоров с отдыхающими. Она же обращалась к нему, нарочито демонстрируя вежливость, присущую людям интеллигентным, принявшим близко к сердцу идею всеобщего равенства, в том числе клиента и обслуги.
- Ти вкусно пиешь коньяк, - бормотал он завистливо, и уносился дальше, выкрикивая что-то на ломаном русском, слышать который ей было филологически приятно.
- Добрывечер! – орала новая пьяная компания.
- Госапади памаги мине! – бормотал бармен.
- Пиво принесите, – интимно просил мужчина в пестрой рубахе, и для наглядности выставлял толстый палец. – Один.
- Один или одно? – спрашивал бармен, приподняв бровь.
Садился на корточки за стойку, спрятавшись от управляющего, смешивал себе ром с колой и незаметно для всех потягивал, покачиваясь на пятках, и курил в кулак.
6
По вечерам Сонер и 'Аньюта' - у нее было необычное имя, русские имена все оканчивались на 'аша': Даша, Маша, Саша, Наташа - гуляли по бульвару, обсаженному волосатыми пальмами. Иногда Сонер брал ее за руку, и она отдавала ему безвольную ладонь, по которой он проводил время от времени кончиками пальцев. Она обмирала, сжималась, смотрела на него снизу вверх овечьим каким-то взглядом... Сонер отступал. Она останавливалась у магазина, в котором жирные золотые цепи были намотаны на барабаны и продавались на отрез, как тесьма, завороженно смотрела, потом вдруг оживленно принималась рассказывать, как за обедом подкармливает кошку. Он говорил, придавая голосу проникновенность: 'У тебя такие глаза, что глядя в них, хочется изменить свою жьиз’н!». Она верила, ей делалось неловко, страшно, радостно.
Очевидно, он казался ей не тем, чем на самом деле. Сперва это его обескураживало, но постепенно Сонеру стала нравиться эта игра. Он испытывал снисходительность, говорил нужные красивые фразы, и невольно увлекался, поддаваясь очарованию теплых бессонных ночей, близости ее молодого, слабо пахнущего солью тела, хранящего еще в себе жар дня, и уже начинал сам себе
