чтоб размять затекшие мышцы шеи, потом его голова в изнеможении падала на грудь. Ноша задержалась на полчаса. Когда она отпустила, еврей издал победный возглас, на манер установившего мировой рекорд, упал на колени в песок и умылся им. Встав, он громко говорил всем и никому, что сейчас дома примет душ, а с завтрашнего дня возобновит изучение гомеопатии, которую пришлось отложить в связи с этой, как он выразился, миссией.
Держать ношу втроем было до головокружения тяжело, но, когда прошло пара часов десятого дня, я и мои два товарища с горем пополам приспособились. Рыжий начал рассказывать о занятиях медитацией, но усталость и отдышка помешали, он закашлял, подавившись песком, который приносил сухой жгучий ветер. Я впервые, закрыв глаза, подумал о ноше, стал изучать ощущения в кистях: какая она, что происходит в ней. Показалось, что ноша шевелится, возможно, растет, но, главное, час от часу становится тяжелее. Под конец дня я сказал об этом вслух. Брюнет не раскрыл глаз, а рыжий ответил, что давно знает – ноша становится тяжелее, растет и движется там внутри. Вечером брюнету стало совсем плохо. Ноша задержалась на три часа. Она отпустила, когда было уже темно. Обессиливший брюнет упал. Пришел староста с санитарами, они уложили брюнета на носилки и унесли. Рыжий рассказывал мне о типах дыхания по йоге, которые должны были помочь мне выжить в два ближайших дня. Мы обнялись, он похлопал меня по плечу. В его глазах был блеск, обычный для посетителя больничной палаты, где страдает кто-то из знакомых.
Утром одиннадцатого дня я отметил, что подкачивать приходится еще меньше. Но это мало беспокоило сегодня по сравнению со здоровьем товарища, с которым предстояло разделить тяжесть. Когда я пришел, брюнет, бледный, но настроенный бодро, был на месте и разминался. Мы встали лицом друг к другу, напялив улыбки, вытянули руки, и ноша налегла. От давления и нестерпимой боли в мышцах, я поморщился, ни о какой халтуре не могло быть и речи: брюнету нездоровилось, я принял большую часть веса на себя. Мы стояли, рассматривая друг друга и пустынный горизонт. Потом пришел негр, в плюшевой панаме. Весело суетясь, он начал кормить нас холодным стейком и поить «Колой». Веселость негра сначала раздражала, потом нам никак не хотелось его отпускать. Он предложил сыграть в футбол, принес несколько кольев и, вкопав по обе стороны от меня и брюнета, соорудил подобие ворот.
Суета негра, ямайский акцент, бесконечные шутки, заставили нас отвлечься. Вскоре я почти забыл о тяжести, которая беспрерывно лежала на моих дрожащих от напряжения руках. Брюнет тоже, казалось, взбодрился. Негр бегал по песку, вздымая пыль, и забил первый гол мне. Сначала было непривычно совмещать обязанности вратаря и подпорки для ноши, потом я приспособился. Негр выполняя разные футбольные трюки – бил мяч попеременно коленом и стопой, делал дорожку, бил мяч лбом. В перерывах он обдавал прохладной водой из шланга меня и брюнета. Было бы совсем хорошо, если бы не ощущение, что тяжесть ноши с каждой секундой все увеличивается. Следующие два гола были мастерски забиты брюнету в левый край ворот. Через некоторое время мы устали, и негр почувствовал, что игру надо прекращать. Напоследок он напоил нас минеральной водой и ушел. Жаль. Все это время я втайне надеялся, что он немного постоит с нами и поможет.
Внимание вернулось к ноше, она разрасталась, будто кто-то подкидывал туда новые камни или доливал по капле. Брюнет нахмурился и закрыл глаза. Он не сдавался и держался из последних сил. Во второй половине дня явился полный лысый мужчина, оставивший нашу команду на седьмой день. Когда он держал ношу, неописуемый водопад пота струился по его лицу. Сейчас он был необыкновенно серьезен и в белом халате. Он уселся в шезлонг под зонтиком от солнца, читал журнал, маяча перед глазами расплывающимся белым пятном. К концу дня поднялся ветер, исколовший нас песком. Несколькими каплями удивил дождь, который здесь большая редкость. К вечеру мои колени дрожали. Брюнет уходил ногами в землю. Ноша, наклонившись над ним, большей частью веса давила на меня. С трудом разомкнув глаза, я убедился, что брюнет стал значительно ниже и сильно похудел.
Ноша задерживалась, я перестал считать время, прошли все сроки – была середина ночи. Приглядевшись в темноте, я заметил, что брюнет дрожит, его щеки ввалились, а уголки губ подрагивают. В четыре до меня дошло, что перерыва не будет, после ухода брюнета я останусь держать ношу один. Врач громко храпел в шезлонге, уронив на песок журнал. Мои колени дрожали, пальцы рук невыносимо затекли. Тогда я, аккуратно опуская руки, уложил ношу на голову, разминал затекшие кисти, гадая, какое наибольшее давление способен вынести череп. Капли пота текли змейками по спине. В горле пересохло. Очень хотелось пить. Вдруг, я почувствовал сильный толчок, от которого потемнело в глазах, а голова закружилась. Порыв ветра осыпал меня песком. Я подумал, что это землетрясение. Брюнета нигде не было. Врач проснувшись, осмотрелся, всплеснул руками и подбежал месту, где недавно стоял брюнет. Скоро он подошел ко мне, показывая на какой-то лоскутик материи, лежащий у него на ладони.
? Сдулся, – буркнул врач, запихал лоскутик в саквояж с красным крестом, сложил шезлонг, зонтик, выключил фонарь и ушел, оставив меня в непроглядной темноте.
Я закрыл глаза, ощущая дрожь в коленях, руки не слушались, сгибались в локтях, и ноша давила. Я пытался найти положение, в котором будет чуть-чуть удобнее переносить тяжесть. В итоге согнулся и уложил ношу на спину. Поза была не красива и не удобна, но так было чуть легче. Я задремал. Утром спина отнялась, невозможно было распрямиться. В ступню впился мелкий камешек, я боялся, что сдуюсь, как брюнет. Так я и стоял, согнувшись, уперев руки в колени. Сначала рассматривал песчинки, потом пальцы ног и волоски на голени. Заштормило, я зажмурился, продолжая стоять, ощущая гудение в пояснице, гадал, долго ли сумею так протянуть, размышлял, почему ноша не отпустила накануне, что станет с брюнетом. Пришел рыжий, усмехнулся моей новой позе, перехватил ношу, помог выпрямиться, размять спину и упереться снова руками. Он стер с моего лба пот вперемешку с песком. Я решил не говорить ему про брюнета, вдруг рыжий тоже признается, что надут, тогда придется признаться и мне. Казалось, если я произнесу это, то тут же упаду без сил. Лучше пусть обман покоится в моей душе неявный для других, не оглашенный вслух. Через час после ухода рыжего явились староста и блондин. От них пахло дорогим ароматным мылом. Я почувствовал, как ужасен едкий запах моего пота, что, не переставая, тек по спине. Староста внимательно осмотрел меня, пощупал мои бицепсы, усмехнувшись, тихо сказал, что мускулы заметно окрепли. Прищурившись, понаблюдал за мной, словно, прикидывая, сколько я протяну, и ушел. Блондин постоял некоторое время, у меня не было сил и особенного желания разговаривать с ним. Вскоре и он, кивнув на прощание, ушел.
Не знаю, сколько я стоял в тягостном забытьи, то впадая в дремоту, то пробуждаясь, различая песок до горизонта, дрожащие вытянутые руки, согнутые в локтях и зловонный запах собственных испарений. Я мочился, закрывал глаза и начинал бредить, мне казалось, что кто-то поставил меня в ванну под горячий душ, и кожа горит от кипятка. Придя в сознанье, я опустил ношу на склоненную шею, рискуя вывихнуть позвонки. Был вечер второго дня борьбы с ней один на один. Я гнал прочь догадку, что с этих пор так и буду подпоркой для ноши, пока не сдуюсь или не отдам концы от усиливающейся тяжести. То, что никто не придет меня сменить, я уже знал наверняка. От этого сердцу становилось тесно и душно. Я продолжал стоять, хотя всякие там «должен», «надо» и «стыдно» уже не работали. Все сознание занимали усталость и тяжесть. Как смириться и научиться продолжать жизнь с ношей на себе, я не знал. Под вечер меня навестили мулаты-близнецы, одетые в сутаны, они читали молитву всем святым, призывали не сетовать, и покорно принимать выпавшее на мою долю. Они накормили меня облаткой, напоили вином из большой серебряной чаши и ушли, довольные собой.
Опьянев, я разглядывал холмики песка и пустынный горизонт. Хотелось погулять в сумерках по улицам и, не дойдя до дома, завалиться спать прямо в парке, на скамейке, свинцовым сном. Ноша продолжала давить. Устав от окружающего меня однообразия, впервые за эти тринадцать дней, я поднял голову и принялся рассматривать, что же я такое держу.
Я видел чернично-синий аквариум, в нем что-то переливалось, густая, тягучая синяя жидкость, похожая на нефть кое-где темнела, становясь почти черной. В тех местах проступали серебристые огоньки, вроде лампочек глубоководных рыб. Моя голова кружилась от тяжести, а тело даже не чувствовало ночную прохладу. Стоять было невыносимо. Но что был вид бесконечной плоскости, заполненной песком и даже город с виднеющейся вдалеке крошечной трубой ангела на флигеле моего дома по сравнению с красотой ноши. Я снова терялся, испуганно и восторженно скользя от одного серебристого огонька к другому. И летел взглядом вглубь, рассматривал гирлянды огоньков, скупо отдающих свет.
