— Ел?
— Угу.
Таня вышла на просторную веранду, которая была заодно летней кухней, заглянула в кастрюлю, стоявшую на плите, в тарелку на столе, накрытую другой тарелкой. Вернулась в дом.
— Ага, ел. Помешался на компьютере своем, и зачем я тебе его купила?
Она поставила перед Костей тарелку.
— Ешь!
— Мам, некогда! — взмолился Костя.
— Ешь, сказала! А то выключу! Толик проснется, пусть тоже поест. Пусть разогреет.
Говоря это, Таня смотрела на монитор компьютера, где обильно лилась кровь убиваемых врагов. И поморщилась:
— Господи, что ж ты в такой ужас играешь? Это кто в них стреляет, ты?
— Они же неживые, мам! — азартно сказал Костя. — Анимация! Крутая игра, “Десант” называется. Типа война. Американцы с фашистами.
— Ты за кого, за американцев?
— Не-а, за фашистов.
Таня возмутилась:
— Прекрати!
— А чего? — не понял Костя. — Это игра же! За американцев я фашистов уже победил, а теперь наоборот.
— А наших там нет?
— Нет. Это же американская игрушка.
Спать утром, хотя и после ночной смены, баловство: дела не ждут.
Таня вышла в сад, что был за домом. Сад небольшой, но ухоженный, а за садом до брошенного, поросшего чахлой травой щебеночного карьера — пустырь. Там, на участке, прилегающем к саду, Таня выгородила себе пространство и поставила две теплицы. В одной выращивала всякую зелень вроде петрушки и укропа, в другой овощи более серьезные: помидору (это не ошибка, так помидоры называют в Чихове), огурцы, лук, морковь. Это, в сущности, и давало ей и детям основной доход, за работу в магазине платили мало. Но в магазине все-таки официальная работа, хоть и на хозяина, то есть трудовая книжка, стаж и все такое прочее. Чтоб было с чего пенсию оформлять: сейчас тебе тридцать пять лет, и кажется, что вся жизнь впереди, а смотришь — уже сорок, уже пятьдесят, и вот пора на пенсию выходить, а кто будет платить, если ты нигде не зарегистрирован? Конечно, можно бы и свое маленькое сельскохозяйственное производство оформить, но это такая морока, такая куча бумаг, столько времени обивать пороги, а главное, мешает вечная опаска русского человека признать себя официально собственником. Конечно, и так все видят, что у тебя, например, те же теплицы, или что ты во дворе своего дома устроил автомастерскую, или что ты сделался таксистом на собственной машине, но, если ты не учтен, если твоего, скажем современно, бизнеса, нет на бумаге, то с тебя нет и спроса. Не нравится вам моя теплица, мастерская, мой извоз? Да ради бога, завтра же следов не будет! Когда же есть бумага, любой чиновник к тебе нагрянет и потребует отчитаться. Ты ему скажешь: да нету ничего! А он скажет: меня не касается, на бумаге есть — и отметки о сворачивания дела не имеется. Будьте любезны! Вот и будешь любезен — и деньгами, и отчетами, и прочей чепухой, отвлекающей от дела. А мечты некоторых о том, что государство скоро устроится как-нибудь с пользой и удобством для честного частника, — это утопия, граждане. Государство, оно не дура (т. е. не дурак… тоже неверно, но как сказать — не дуро, что ли?), оно у нас привыкло, что с частника надо драть, иначе обнаглеет.
Ну ладно. Это мы с вами об этом думаем, Татьяне об этом думать некогда.
Нарезав укропа, лука, петрушки, она набила две объемистые сумки, взвалила их на тележку с большими колесами, плоским настилом и невысокими бортами, похожую на восточную арбу, только меньше, и покатила к навесу в саду, под которым стоял старый-престарый “Москвич”. Прикрепила тележку к машине, села, чтобы ехать. “Москвич” завелся, но тут же заглох. Опять завелся, чихнул пару раз — и заглох навсегда. Татьяна вышла из машины, ударила с досадой по колесу, отцепила тележку и покатила вручную.
Вывезя тележку из калитки, она увидела бомжа.
— Ты здесь?
— Здесь. Здравствуй.
— Прощай, — сказала Татьяна.
Обернулась, крикнула:
— Только попробуй тут у меня что-нибудь — прибью!
Татьяна прикатила свой товар на рынок, что располагался на площади возле двух вокзалов: железнодорожного и автобусного.
Рынок был популярен и у жителей города, и у богатых обитателей окрестных коттеджных поселков Мальки, Пыреево и Вощеновка. Заправляли рынком, само собой, южные люди, поскольку зелень и овощи их извечная специальность. Старухи, имея время, торговали сами, но не с прилавков, где каждое место стоило больших денег, а с земли, то есть с ящиков. Сначала милиционеры, науськанные южными людьми, время от времени их гоняли (сами южане стеснялись это делать, уважая старость даже у инородцев), старухи молча брали свои пучки и уходили, чтобы потом вернуться, но в последнее время настроения их отчего-то изменились, они все больше смелели, вступали с милиционерами в спор, а иногда даже и посылали их если не прямым текстом, то косвенно-понятным: дескать, иди-ка ты к той, что мне, между прочим, в дочери годится, а сам ты во внуки! Один милиционер, совсем молоденький, обиделся, схватил корзину какой-то старухи, чтобы реквизировать, но что тут началось! Старуха в крик и в слезы, проходящий пенсионер норовил ударить милиционера клюкой, двое-трое плечистых русских мужиков, опомнившись, что в кои-то веки надо иметь совесть и защитить пожилую отечественную женщину, бежали к милиционеру, размахивая решительными кулаками; пришлось товарищам милиционера наскоро объяснить дураку, в чем смысл жизни, и увести бедолагу, который, рдея юными щеками, и сам был не рад, что слишком ревностно отнесся к службе.
Хозяева побороли в себе уважение к старости и начали действовать сами: молча подходили, брали сумки и уносили за территорию рынка. Старухи, плюясь и бранясь, шли за сумками и возвращались с ними назад. Их оставили в покое.
Татьяна сдавала зелень своему оптовику Муслиму, человеку с ласковыми, но внимательными глазами.
— Молодец, Танечка, хороший товар, — хвалил Муслим.
— Так платил бы нормальные деньги, — заметила Татьяна.
— А они нормальные! — показал Муслим деньги. — Почему не нормальные? Смотри, какие красивые: синенькая, желтенькая, фиолетовенькая!
— Синенькой от тебя не дождешься!
— Сезон такой, Танечка. На открытый грунт зелень уже вовсю растет! — извинился Муслим.
Таня пересчитала полученные купюры, вздохнула.
— Такая красивая женщина, а так деньги любишь! — упрекнул Муслим.
— А ты не любишь?
— Фе! — презрительно скривился Муслим. — Конечно, не люблю. Я жизнь люблю! И красивых женщин, — добавил он довольно деликатно, чтобы его слова не показались наглыми: Муслим был умен и хорошо понимал, кому можно хамить, а кому нет.
— Да и я не люблю, — созналась Таня. — Но как без них?
А неопознанный и странный человек все сидел у изгороди.
Хлеб он съел, воду выпил. Его разморило на солнышке, он снял куртку, свернул ее и положил в лопухи, прикрыв ими, чтобы кожа не нагревалась.
Но не скучал.
