осуждать и при дворе русского царя, и в обществе. Командующего обвиняли в трусости, даже в предательстве. Как писал де Местр: 'Любимец царя маркиз Паулуччи сказал командующему русской армией генералу де Толли: 'Из одного только чувства чести вы должны или подать в отставку, или переменить трусливый план. А того, кто вам его посоветовал, надо отправить в сумасшедший дом, а еще лучше - на виселицу!'
Но все продолжалось... Я по-прежнему не видел противника, и по-прежнему впереди были однообразная степь и обгоревшие избы.
Наконец, мы настигли русских у Смоленска... После трехдневного сражения они отступили, оставив нам опустошенный город. Утром я осмотрел крепостные стены, построенные русским царем Борисом Годуновым. Оглядывая со стены через подзорную трубу пустую равнину, я понял: русская армия опять ускользнула, исчезла, как призрак.
Я отправил в Париж победный бюллетень: Россия низведена до границ древних владений московских царей! Но я уже подсчитал истинные - и печальные! - итоги: пройдя без сражений от Немана до Двины, я потерял сто пятьдесят тысяч человек и множество лошадей. Бескормица, болезни, дезертиры... И я решился. В Смоленске я отпустил взятого в плен русского генерала. Я просил его сказать царю, что самое мое большое желание - это мир. 'Но передайте царю - пусть поспешит. Иначе мне придется взять Москву. Столица, занятая противником, похожа на непотребную девку... я не смогу уберечь ее от разрушения'. И еще я просил передать искренний совет 'моему брату, русскому царю': покинуть армию и как можно скорее. 'Я все время недоумеваю: что он делает в армии? Я - другое дело, это мое ремесло, сказал я генералу. И объяснил свою заботу: - Я хочу воевать с сильным врагом'. Так я подчеркнул, что хочу воевать по рыцарским правилам. И что моя война так непохожа на варварскую войну без правил, которую ведет царь, заставляя меня идти по опустошенной земле...
В Смоленске у меня был выбор: прервать кампанию (как я и предполагал раньше) и остановиться в этом сожженном городе - обустроить его, доставить сюда продовольствие. Я даже сказал Коленкуру: 'Мы отдохнем здесь, укрепим свои позиции, я пополню армию польскими казаками, и посмотрим, каково будет Александру!' Можно было даже отойти назад и перезимовать в Вильно, выписать из Парижа 'Комеди' и с удобствами перезимовать. А потом, объявив Польшу независимым государством, опять же призвать в армию благодарных, привычных к голоду и здешнему климату поляков... Я всегда говорил, что идти дальше Смоленска - самоубийство.
Император помолчал, потом продолжил:
- Почему я все-таки пошел? Я торопился закончить кампанию, ибо Париж как женщина, его нельзя надолго оставлять... Но главное, - сказал он с какой-то странной болью, - близость Москвы. Она пьянила. Занять Москву, а оттуда повернуть на юг - в Индию. Ведь если русский царь решит заключить мир, этого уже никогда не будет. Надо спешить, пока он не предложил мира... И я сказал маршалам: 'Не пройдет и месяца, как я буду в Москве. Поверьте, сражение не за горами, без него они не посмеют отдать столицу. И мы разобьем их! И через шесть недель получим мир. Впереди - слава!' И я был прав: генеральное сражение было не за горами. Мы продолжали перехватывать письма де Местра и узнали, что в Петербурге теперь 'самое модное - ругать Барклая де Толли за его отступление'. И я сказал маршалам: 'Я давно этого ждал. Когда нация унижена, она всегда находит козла отпущения...'
И вот уже советовавшие отступать прогнаны царем. Де Местр написал своему королю, что он счастлив, ибо главнокомандующим собираются сделать фельдмаршала Кутузова... Они оба были членами масонской ложи, и оттого Кутузов был близок сердцу хитрого пьемонтца... И действительно, был назначен старик Кутузов, которому в каком-то сражении прострелили голову. И наконец де Местр сообщил: 'Все сведущие люди полагают генеральную баталию неизбежной'. Я повеселел. Русские не выдержали своей страшной тактики.
Они решили сражаться у стен Москвы - своей древней столицы. Кроме того, мы узнали, что русский царь последовал моему совету и уехал из армии. Кто-то из иностранцев-фаворитов (русские никогда не осмелились бы на это!) прямо сказал царю, что одно его присутствие выводит из строя пятьдесят тысяч человек, необходимых для его охраны. Наконец-то они поняли, что любой говнюк во главе армии, даже этот одноглазый старик, которого я бил при Аустерлице, лучше их бездарного царя. И я сказал своим маршалам: 'Как видите, они со мной согласились во всем. Пусть царь носит военный мундир, но уберет в сундук свою бесполезную шпагу... Давайте готовиться к решительной битве, которую я вам предсказал'.
И на самом деле, отъезд царя спасал русских от многих его абсурдных решений. Все тот же де Местр написал прелестную фразу, над которой я много смеялся: 'Уважение к власти в России таково, что, если император захочет сжечь Петербург, никому и в голову не придет сказать, что это повлечет за собой некоторые неудобства'. Однако меня настораживал тон его писем: мы приближались к Москве, а пьемонтец писал: 'Настроение в армии решительное. Да и разум говорит мне, что теперь Бонапарту не выбраться отсюда...' Они, видимо, хорошо знали о множестве могил, которые моя армия продолжала оставлять за собой - европейские желудки не выдерживали ужасной пищи. Знали и о дезертирах, которые ночами покидали части... Великая армия таяла на глазах...
И, наконец, она состоялась - желанная битва под Москвой. В тот день я хотел быть веселым, но был озабоченным. Я надел свой счастливый сюртук с орденом Почетного Легиона и крестом Железной Короны, долго натягивал сапоги... и вдруг ясно ощутил: старею... ноги пухнут... С трудом помочился. От простуды был заложен нос... Нет, не было обычной радости перед битвой... Подвели лошадь, я вскочил на нее... но тяжело, тяжело!..
Я смотрел в подзорную трубу, как по равнине бежали в атаку маленькие фигурки... Взвился дымок - ударила батарея. Все-таки война - примитивное, варварское занятие, вся суть которого - в данный момент оказаться сильнее... Но 'данного момента' все не было. Русские в тот день стояли насмерть. Они были неузнаваемы... нет, узнаваемы - Прейсиш-Эйлау! Клочки земли, усеянные мертвецами, переходили из рук в руки. Прибежал адъютант от Нея. Маршал умолял о подкреплении, просил ввести в бой гвардию. Я сказал: 'Он предлагает мне рискнуть остаться без гвардии за тысячи километров от Франции?'
В тот день победа оспаривалась с таким упорством, огонь был так губителен, что генералам приходилось платить своими жизнями, пытаясь обеспечить успех атак. Ни в одном сражении я не терял столько генералов... Моя артиллерия палила, кавалерия рубила, пехота шла в рукопашную, но русские не двигались с места. Они были, как цитадели, которые можно разрушить только пушками, стреляя в упор!.. Наступила ночь, русские не отступили. И только к рассвету они организованно отошли, оставив нам... двенадцать орудий! И это были все мои трофеи! Мы не взяли ни одного знамени, не было ни пленных, ни бежавших - одни мертвецы... Утром я прошел по полю сражения. Оно все было усеяно трупами и свежими могилами... Потом я узнал, что пятнадцать тысяч русских ополченцев всю ночь хоронили своих. И, только похоронив всех, они отошли...
Возвышенность за деревней находилась в центре нашей атаки. Теперь она вся была укрыта телами моих павших солдат... Помню, на холме я спросил одиноко стоявшего молоденького офицера, что он тут делает и где его полк. И он ответил: 'Здесь'. И показал на землю, усеянную трупами.
Сколько погибло русских, я не знаю. Их ополченцы навсегда похоронили истину вместе с трупами. Мы же потеряли пятьдесят восемь тысяч солдат и сорок семь генералов. Русские, думаю, должны были потерять больше ста тысяч. Целый народ погиб с обеих сторон. Но они были дома. А я - за тысячи километров от Франции.
Днем мы окончательно выяснили, что Кутузов отходит к Москве, и двинулись вслед за ним. Я жаждал продолжения боя. Но русская армия прошла через Москву и оставила нам город... правда, не посмев его сжечь, как Смоленск. Маршалы умоляли меня не входить в Москву, преследовать русскую армию, навязать еще одно сражение и добить одноглазого старика. Но я так ждал этой встречи со столицей Азии... загадочной Азии... И еще - я не мог дать тотчас новую битву. Непреклонность врага на поле боя надломила дух армии... я чувствовал это...
Шпионов в Петербурге у меня не было. Основным источником информации продолжали быть перехваченные письма де Местра. Из них мы узнали, что настроение в Петербурге смутное. Мать царя и цесаревич Константин просили Александра немедля начать переговоры. Они меня боялись! Де Местр писал: 'У всех при дворе вещи упакованы. Все уже одной ногой в карете и ждут, когда Бонапарт сожжет Москву, после чего отправится к Петербургу'. Но в конце письма сообщал неприятное: 'Слава Богу, о мире ни слова. Царь полон решимости и отвергает все предложения о мирных переговорах, идущие от матери и
