смотреть, как стреляет Джентльмен. Я выполз на поверхность и передал его слова. Все проигнорировали разумный совет и продолжали палить. Затем наступило минутное затишье, и я, до этого момента не имевший возможности поучаствовать в перестрелке, вытащил пистолет. Я оперся о кучу земли, направил руку с пистолетом в темноту и начал давить на курок. Лишь когда закончились патроны, я услышал разгневанный голос Здоровяка:
— Черт бы тебя побрал, Счастливчик, неужели ты не придумал ничего лучшего, кроме как палить над ухом у товарища. Ты вполне мог снести мне половину башки, тупица из Джерси.
Я только рассмеялся, а Хохотун подполз ко мне поближе и прошептал:
— Давай достанем пат пулемет.
Мы ужами поползли по берегу. Ходить было невозможно, пули, казалось, летели со всех сторон. Хохотун занял место наводчика, а я скорчился рядом, готовый выполнять свои обязанности помощника. Боеприпасов у нас было достаточно — длинные ленты на 250 выстрелов лежали в зеленых коробках.
Хохотун выстрелил. Пулемет вырвался из его отнюдь не слабых рук и упал вперед, ткнувшись «носом» в грязь, с грохотом сбив пламегаситель и полив наш район пулями.
— Чертов желтейный живот! — выругался Хохотун.
Он ругал вполне конкретного капрала, который собирал и ставил наше орудие, и сделал это настолько неряшливо, что тренога развалилась при первом выстреле.
Я сполз вниз по склону и потащил все на место, изо всех сил сжимая части пулемета.
— Он в порядке, — сообщил я Хохотуну. Его ответом стал очередной выстрел прямо у меня под носом.
О разгаре сражения говорят: «Все черти вырываются на свободу». Когда это говорится впервые, получается правильное, удивительно точное описание. Когда это выражение произносится в миллионный раз, оно изнашивается до полной потери смысла и его постигает судьба всех хороших изречений — оно становится избитым клише.
Но в течение пяти минут после первой пулеметной очереди, после появления первого вражеского осветительного снаряда, который залил поле сражения нереальным зеленоватым светом и умер, сдавшись под натиском ночи, в течение первых пяти минут после этого всем чертям действительно был разгул. Стреляли все. Самые разные калибры сплели свои голоса в общей какофонии боя. Но это не было оркестровкой, не было ужасной и в то же время неизъяснимо красивой симфонией смерти, как иногда пишут тыловые обозреватели. Здесь была какофония, диссонанс, дикость, полное отсутствие ритма и каких бы то ни было границ, все стреляли из того, что имелось под рукой. Здесь был грохот, скрежет, визг, свист, гудение, рев, стон и шипение. Здесь был ад.
И все же каждое оружие имело собственный голос, и это странно, с какой ясностью тренированное ухо отличало его, безошибочно выбирая из общей массы, хотя этот голос перебивается или звучит в унисон с дюжиной других, и даже когда собственный пулемет при этом плюется и кашляет, пляшет и дрожит в приступе холерической ярости. Шлепки выстреливающих снаряд минометов и грохот взрывов, отрывистое тявканье пулеметов и более частое, резкое тарахтение автоматических винтовок Браунинга, тяжелый стук пулеметов крупного калибра, уханье 75-миллиметровых гаубиц, треск винтовочных выстрелов, «бум» 37- миллиметровых противотанковых орудий, ведущих огонь прямой наводкой по наступающему врагу, — все эти звуки содержали определенную информацию и значили многое для понимающего уха, даже если это ухо почти оглохло от адского шума боя.
Итак, наши уши, привыкнув, выделили из общего хора голосов новые звуки: более легкие хлопки японских винтовок, бульканье их очень скорострельных автоматов, икоту легких минометов.
Слева от нас над вражеским берегом появились дуги трассирующих пуль. Расстояние и всеобщая какофония вокруг сделали их неслышными, словно их выпустили в стране глухих.
— Ты только посмотри, — пробормотал я, — пулемет Индейца.
— Ага. Но эти трассирующие пули — плохие помощники. Хорошо, что у нас их нет. Того, кто ведет ими огонь, легко обнаружить.
Они действительно его обнаружили.
Прицельный пулеметный огонь быстро прикончил бедолагу.
Их пули пробили мешки с песком. Пробили кожух водяного охлаждения его пулемета и попали прямо в сердце. Они убили его, убили индейского паренька, невозмутимого боксера из Питсбурга. Он замер со свинцом в сердце, держа палец на спусковом крючке. Он был мертв, но убил много врагов.
Они ранили его помощника. Они ослепили его. Но тот сражался до последнего. Морская пехота наградила его военно-морским крестом, а в Голливуде сняли фильм о нем и сражении на реке Ти-пару. Насколько я понимаю, Америке был срочно нужен герой, причем желательно живой. А Индеец был мертв.
Тот второй парень безусловно был героем, в этом никто не сомневался, но мы искренне сожалели, что Индеец не получил ничего.
Это была первая организованная атака японцев на Гуадалканале. Американские солдаты впервые столкнулись в открытом бою с японскими «суперменами». «Супермены» загнали пулю в сердце индейского паренька, но он сделал по ним двести выстрелов.
Как могли морские пехотинцы забыть Индейца?
У нас были самые разные проблемы с трассирующими боеприпасами. Теперь мы вели огонь по очереди, и наводил я. Трассирующие пули летели прямо в меня. Они появлялись внезапно, словно возникая из ночной темноты. Их приближения не было видно. В одно мгновение их не было, а в следующее они уже были здесь, плясали и кружили вокруг нас — яркие искорки, частицы адского огня.
Они летели ко мне, и время замирало. Уверен, их было совсем не много, быть может, всего несколько, но время застывало, когда я старался уклониться от них.
— Хохотун, — проговорил я, — кажется, нам лучше сменить позицию. Они явно пристрелялись. Быть может, нам следует все время двигаться. Тогда нас не засекут. И еще они будут думать, что у нас больше орудий, чем есть на самом деле.
Хохотун кивнул. Он ослабил крепления пулемета и вытащил его из треноги. Хохотун лег и потянул на себя треногу. Я тоже лег и осторожно положил пулемет себе на грудь. Мы медленно поползли, двигаясь как пловцы на спине, стараясь быть как можно более незаметными. Мы пытались двигаться так же бесшумно, когда стащили ящик пива из забегаловки в Северной Каролине. Но сейчас шум, особенно если он придется на мгновение затишья, мог привлечь огонь противника с другого берега, если, конечно, там кто-то был.
Дело в том, что мы в точности не знали, где противник. Мы слышали шум, видели огпи и стреляли по ним. Мы чувствовали, как на нашей стороне взрываются снаряды, слышали свист пуль, но мы не могли быть уверены в их происхождении.
Пока мы переползали на новую позицию, вражеского огня не было. Мы установили пулемет и возобновили огонь, ориентируясь на звуки на противоположном берегу, как и раньше. Мы оставались на одном месте пятнадцать минут, затем снова сменили позицию. Так мы провели остаток сражения: передвигаясь и стреляя.
Рассветом словно выстрелили из гигантского миномета. Два события совпали: усиление огня наших минометов и появление света. Теперь мы могли видеть, что в кокосовой роще напротив нас нет никаких признаков жизни. Там были тела, но живых врагов не было.
Зато слева от нас, со стороны океана, виднелись остатки атакующих японских частей. Мы видели, как уцелевшие солдаты бежали, а наши минометы стреляли им вслед. Мы продолжали вести огонь сначала по тылам противника, затем перемещая его ближе к нашим линиям, таким образом заставляя оставшихся противников покидать укрытие за укрытием, чтобы тут же быть уничтоженным нашими снарядами.
Мы видели, как они метались между деревьями. Пулемет Джентльмена находился в чрезвычайно удачной позиции для ведения продольного огня. Он этим пользовался вовсю. Он стрелял длинными очередями. Мы стреляли из винтовок. Но мы теперь находились вне игры — очень далеко, на крайнем правом фланге. Мы ничего не могли изменить в ситуации, которая и без того находилась под контролем.
— Прекрати огонь! — крикнул кто-то из роты G Джентльмену. — Идет 1-й батальон.
По мосту справа от нас прошел батальон морпехов и устремился в кокосовую рощу. Дальше они
