пойдут в сторону океана.
Слева песчаную косу пересекли легкие танки, ведущие контратаку.
Японцев загоняли в гроб.
Все уже начали забывать о сражении, увлекшись зрелищем бойни, когда по нашей линии пронесся крик. На противоположном берегу показалась группа японцев, бегущих по направлению к нам. Их появление вызвало всеобщее изумление, причем настолько сильное, что никто не стрелял.
Выйдя из ступора, мы разбежались по окопам. Я прыгнул к пулемету, который Хохотун и я оставили на берегу. Я начал стрелять, поливая противоположный берег очередями, словно держал в руках шланг.
Все, кроме одного, упали. Первый рухнул, словно его рассекли пополам. Остальные падали, пробежав несколько шагов,
Наш пулемет снова вышел из строя, и я схватил винтовку. Я помнил, что на ней не было ремня — он остался возле орудия. Уцелевший японец успел уйти довольно далеко, когда я поймал его на мушку. Я отчетливо видел его спину — широкую, сутулую. Кажется, он отбросил свой мешок. Я выстрелил, и японец перестал существовать.
Возможно, его убил и не я, поскольку уже почти все обрели способность соображать и взялись за оружие. Но я всегда хвастался, что это моя заслуга. Возможно, пуля, ударившая его между лопаток, проявила милосердие. Ведь он так отчаянно бежал к неизбежному и страшному концу: темные ночи, голод и медленное растворение в джунглях. Но тогда о милосердии я думал меньше всего.
Война передвинулась в джунгли.
Парни 1-го батальона вели зачистку. Иногда они выгоняли японца на нас. Он бежал на берег реки в надежде спрятаться, не зная, что мы находимся напротив него. Мы, победители, многочисленные и отлично вооруженные части, ждали и жаждали крови. Так мы застрелили еще нескольких человек и очень жалели, что больше мишеней не было. Все были охвачены лихорадкой.
А на песчаной косе в гроб японцев забивали последний гвоздь.
Некоторые японцы прыгали в пролив и пытались уплыть прочь от рощи ужаса. Они вели себя как лемминги. Они не могли вернуться. Их головы отчетливо виднелись на горизонте. Их убивали морпехи, находившиеся на берегу. Морпехи лежали, распластавшись на теплом песке, и стреляли по головам.
Сражение закончилось.
В ту ночь под яркой луной в реке снова появилась таинственная V. Зеленые огоньки злорадно мерцали. Кто-то выстрелил по проклятой букве. Треск винтовочных выстрелов прокатился вдоль линии. Буква V исчезла. Мы напряженно ждали. Никто не пожаловал.
Лейтенант Плющ добрался до нас утром. Он уселся на поваленный ствол кокосовой пальмы и поведал, что случилось. Рассказывая, он не переставая курил и почему-то таращился на реку. В уголках его глаз пролегли жесткие складки. Почему-то на Гуадалканале глаза у всех изменялись: они становились больше, круглее, более чистыми. Последнее было особенно заметно у кареглазых людей. Их глаза приобретали яркий золотисто-коричневый окрас, как у ирландского сеттера.
— Они пытались пройти по косе, — сказал лейтенант. — Их было больше тысячи. А у нас был только один ряд проволоки и пулеметы. Вы бы видели штабель из них перед пулеметом Кусающего Ноготь. Высотой в три тела, не меньше. Они совершенно обезумели. Они даже не стреляли. — Тут он остановился и наконец взглянул на нас: — Мы слышали здесь выстрелы. Что случилось?
Мы рассказали. Он слушал, кивая, но ничего не слышал. Он все еще мысленно находился там, на песчаной косе, по которой неслась орущая орда. Затем он сообщил нам данные о наших потерях. Около дюжины убитыми и еще больше ранеными потеряла рота II. Четверо или пятеро погибших было и в нашем взводе. Двоих из них зарубили насмерть. Группа японских разведчиков обнаружила их спокойно спящими в окопе на берегу и порубила на куски.
Когда узнаешь, кто погиб, далеко не всегда сразу становится грустно. Если речь идет не о самых близких товарищах, трудно испытывать глубокие чувства, сокрушающую горечь утраты. Вот и сейчас, слушая, как лейтенант называет имена погибших, мне пришлось нацепить на физиономию маску безутешного горя, одеть сердце в траурный цвет, потому что я был шокирован, заглянув внутрь себя и не обнаружив там скорби. И чтобы не почувствовать себя монстром, я предпочел притвориться, симулировать горе. Так поступили и все остальные.
И только услышав имя доктора, который шутил насчет червивого риса, я почувствовал пронзившую сердце боль.
Лейтенант Плющ поднялся и, упорно глядя в реку, проговорил:
— Мне надо идти. Я должен написать эти чертовы письма. — Он круто повернулся и зашагал прочь.
В то утро мы оборудовали второе пулеметное гнездо. А потом Здоровяк и я украдкой улизнули на берег.
Огнем нашего полка было убито около 900 японцев. Большинство из них лежали кучами перед огневыми точками на песчаной косе, словно они умирали не в одиночку, а большими группами. Между ними сновали охотники за сувенирами. Они двигались осторожно, словно опасаясь неведомых ловушек, по, тем не менее, не прекращали избавлять мертвые тела от их имущества.
В войнах изменилась амуниция — и только это отличало охотящегося за сувенирами морского пехотинца от Гектора, освобождающего убитого Патрокла от позаимствованных доспехов Ахиллеса.
Один из морпехов методично шагал среди мертвых тел с парой щипцов. Он сделал наблюдение, что японцы имеют большую склонность к золотым зубам. Он заглядывал в каждый рот. Он разжимал челюсти со всей сноровкой опытного дантиста с Парк-авеню, затем осторожно, очень осторожно, чтобы, не дай бог, не пораниться и не заразиться, выдергивал все, что блестит. Он хранил золотые зубы в мешочке из-под табака, который всегда носил на шее, как амулет. Мы звали его Сувенир.
Мысль о нем и о других искателях трофеев, когда я вернулся с берега, получила вполне естественное развитие. Я подумал, что за рекой находятся совсем еще неразработанные залежи сувениров, на которые я имею полное право претендовать.
Стреляя по бегущим вдоль берега реки японцам, я отчетливо видел, как что-то блеснуло, когда первый упал. Я предположил, что это солнце осветило офицерский значок. Если он действительно был офицером, он обязан был иметь саблю. Этот самый ценный из всех возможных военных трофеев я и вознамерился добыть.
Я пролез сквозь колючую проволоку и скатился вниз к реке. Одежду я оставил у кромки воды и, чувствуя себя школьником, сбежавшим в теплый день купаться, скользнул в воду. В зубах у меня был зажат штык: школьник представлял себя кровожадным пиратом.
Я плыл брассом, но никакой вражеский огонь не заставил бы меня погрузить лицо в вонючую муть, по чистому недоразумению именуемую рекой. Вода была густой от всевозможных нечистот. Я плыл, содрогаясь всем телом, вытянув шею, словно лебедь, и высоко задрав голову, постоянно ощущая холод металла во рту, а слюна текла так интенсивно, что штык грозил вот-вот выскользнуть.
Я осторожно обогнул большое тело японского солдата, лежащее в воде. Оно плавно покачивалось, как привязанная к берегу лодка. Тело было странно раздутым, но, приблизившись, я понял, что его рубашка была набита рисом, им же были загружены штаны, которые он у коленей перевязал ремнями, чтобы рис не вываливался. «Жрать хотел», — подумал я и неожиданно почувствовал симпатию к этому бедолаге. В это время мои ноги коснулись илистого дна. До берега оставалось около трех метров. Мои ноги так глубоко провалились в ил, что я даже забеспокоился, не попал ли в трясину. Липкая грязь доходила почти до коленей и издавала чавкающие звуки при каждом шаге. Маленькие крабы, признавая мое превосходство, в панике разбегались в стороны.
Мертвые тела были разбросаны по роще. Тропики есть тропики, и тела уже начали раздуваться. Я пришел в ужас, увидев полчища облепивших их мух. Черные, гудящие потоки вытекали отовсюду — из ртов, глаз, ушей. Биение мириад крохотных крылышек создавало монотонный, низкий звук.
Здесь мухи полностью владели ситуацией. Они были хозяевами на поле брани. Так тропики расправлялись с грудами гниющей плоти. Я больше не чувствовал радость победы, она отступила перед ужасом от увиденного. Я вдруг понял, что мухи могли сейчас ползать по моему скрюченному телу, и вполне
