Это была великолепная, долгожданная передышка. Прогулка по полям стала выходным посреди рабочей недели, спасением от засасывающей монотонности. Страх исчез. Мы чувствовали себя членами археологической партии или охотниками. Только полное отсутствие огней возвращало нас в реальность: вокруг была темнота, джунгли и японцы.
Даже адская жара, настигшая нас в зарослях купай, нисколько не угнетала. Теперь мы выкопали для себя и пулемета окоп вдвое больше того, что оставили на Типару, и могли отдыхать вполне комфортно. Наша точка была настоящим фортом, размером примерно с кухню и глубиной около двух метров. Сверху ее закрывал двойной слой бревен, слой земли высотой в стакан и дери, который пророс, как только мы его уложили, притащив с расстояния около тридцати метров. Издалека наша огневая точка была похожа на обычный пригорок.
Мы чувствовали себя под падежной защитой и были уверены, что угрожать нам может только прямое попадание бомбы или снаряда с моря, все остальное было предусмотрено.
Удалившись за ограждения, мы занялись «тропическими язвами». Такое название мы давали всем намокавшим или гноящимся болячкам, особенно тем, которые находились вблизи костей. Среди нас было несколько человек, чьи ноги и руки еще не были покрыты этими красно-белыми очагами боли: красными они были от крови, белыми от гноя и часто окружены черными ободками присосавшихся мух.
Да, здесь мы жили почти в роскоши. У нас даже появились кровати. В районе нашего расположения были обнаружены большие запасы японских канатов. С их помощью мы соорудили для себя прекрасные постели, вкопав в землю бревна и настлав сверху веревочные матрасы.
Что за чудо! Какой изысканный комфорт! Сухо, тепло и над землей. Ни один сластолюбец на пуховых перинах и тонких простынях ни разу не испытал такого потрясающего наслаждения, даже если у него под рукой шнурок звонка — дерни и принесут все, что захочешь, а у пог свернулась прелестная гурия.
Хохотун и Здоровяк спали рядом, они построили свои кровати вблизи друг от друга. Так же делали и остальные напарники, как, к примеру, Бегун и я. Лежа и тихо перешептываясь друг с другом, мы слышали, как через густую траву пробирается сухопутный краб. Затем раздавался храп Здоровяка. Мы прекращали шептаться и молча ждали.
Наступала тишина, она была как пауза между музыкальными произведениями. И так же недолго длилась, ее беспардонно нарушал очередной громогласный всхрап Здоровяка, взрыв смеха Хохотуна и неправдоподобно громкий топот краба, спешащего в безопасное укрытие.
— Черт возьми, Хохотун, это не смешно!
— Что с тобой, Хохотун, что случилось?
Тут в разговор вступал Бегун, его голос дрожал от едва сдерживаемого смеха.
— Это снова краб. Личный краб Здоровяка. Он снова прополз сквозь колючую проволоку и ущипнул Здоровяка за задницу.
Ответ Здоровяка наверняка шокировал целомудренную ночь.
Очередной взрыв смеха смягчал обиду и оказывался настолько заразительным, что даже Здоровяк не мог остаться в стороне и вскоре смеялся вместе со всеми.
О каком страхе может идти речь?
Наши летчики вели сражения, несмотря на очевидное превосходство противника в воздухе. Короткие воздушные схватки над Хепдерсон-Филд велись почти ежедневно, а поскольку мы находились в непосредственной близости, все происходило, можно сказать, над нашей головой. Но страх перед вражескими самолетами у нас был настолько силен, что мы не выползали из убежищ, пока еще где-то слышались взрывы бомб или залпы противовоздушных батарей.
Только Меченый продолжал упорно восхищаться волнующим шоу. Во время налетов он сидел на крыше нашего окопа и во все глаза, как ребенок в цирке, следил за развитием событий, не прячась, даже если бомбы рвались в опасной близости. Он снабжал нас подробным описанием хода сражения.
— Ух ты, парни, один падает! — При этом до нас доносился гул быстро приближающегося самолета. Затем следовал сильный удар. — Вот это да! Не меньше двухсот килограммов!.. Эй, Хохотун, Счастливчик, поднимайтесь сюда! Вы же пропустите самое интересное!
— Черт возьми! Нам и здесь неплохо, — хмыкнул Хохотун, после чего спросил: — А кто упал-то?
— Наш.
Мы удивленно переглянулись, и Бегун заключил:
— Похоже, этому ублюдку все равно, кто победит.
— Смотрите! Да смотрите же! Сейчас их достанут! Япошки уходят! А наши их преследуют!
Иногда, когда нас эти вопли очень уж сильно раздражали или же когда бомбы рвались совсем уж рядом, кто-нибудь не выдерживал и кричал:
— Эй, Меченый, спускайся вниз! И поторопись, кретин, пока тебе задницу не отстрелили.
На это Меченый всегда реагировал одинаково:
— Ну и что? Отстрелить ее могут и там, внизу. Какая разница? Если тебе что-то суждено, ты все равно свое получишь — прячься... не прячься... Когда придет твой час, неизбежное свершится. Так зачем беспокоиться из-за этого?
С ним, так же как и с другими его товарищами-фаталистами, никто и не пытался спорить. Вера в судьбу на Гуадалканале вошла в моду. На разный манер говорили одно и то же: все написано на роду.
— Зачем волноваться? Все равно ты уйдешь, когда придет твое время.
— Бедняга Билли, но от судьбы все равно не уйдешь.
— Вот это да! Пронесло! А я уж было думал, что настал мой час.
С фаталистами спорить невозможно. Вы можете отстаивать свою позицию до хрипоты, но люди вроде Меченого все равно будут шляться под бомбами.
Скажите им, что они в глубине души не верят, заявляя, что каждый человек уходит только тогда, когда ему предназначено, не раньше и не позже. Предположите, что они сами своим тупым упрямством выбирают свое время, своими руками вытаскивают бумажку со своим именем из шапки, иными словами, сами являются своими палачами. Напомните, что, даже если они хотят верить в фатализм — вопреки здравому смыслу, — они должны иметь возможность выбора; даже отсутствие выбора надо выбрать. Подобные споры — прекрасный способ убить время, пока вокруг падают бомбы, а Меченый, раздражающий всех и каждого фаталист, один сидит наверху. Чертов идиот!
Особенно жарким днем я выбрался из осточертевшего грязного окопа и рухнул на траву в тени чахлого кустарника вздремнуть. Проснулся я оттого, что подо мной дрожала земля. Я проснулся, вспотев от страха. Земля вздрагивала. Я знал, что это землетрясение, и пришел в ужас от мысли, что она может разверзнуться и поглотить меня. Когда же она этого не сделала, я был весьма разочарован, да и расщелин больших не увидел. Гибель мне представлялась такой: земля открывается — последнее предательство, — под ногами пустота, и далее вечное падение.
У меня так громко урчало в животе — мучил голод и газы, что я не давал спать Бегуну. Он нередко принимал издаваемые моими внутренностями звуки за начавшийся обстрел с моря. Как-то ночью я проснулся и увидел, что он поспешно выбирается из спального мешка и бежит в окоп.
— Тревога! — завопил он. — Тревога! Начинается обстрел!
— Эй, Бегун! — позвал я. — Не буди никого и сам иди спать. Это не вражеские корабли, а мой живот.
Он вернулся, костеря меня на чем свет стоит, впрочем, беззлобно.
У Бегуна имелись веские основания бояться обстрела, услышав глухой рокот. Перебравшись в глубь острова, мы успели на своей шкуре ощутить все прелести этого процесса. Земля дрожала от разрыва тяжелых снарядов, причем здесь это чувствовалось гораздо сильнее, чем на реке.
Первый залп бывал внезапным и неожиданным, как землетрясение. Никто никогда не слышал ни глухих «пах-бум» с моря, ни свиста летящего снаряда. Все начиналось с оглушающего грохота взрыва, разрывавшего ночную тишину и выбрасывающего нас из сна.
Отчаянно ругаясь, мы неслись в темноте к окопу, толкаясь на входе, как ньюйоркцы в подземке. Еще одна ночь потеряна, еще один сон принесен в жертву врагу. Они перемелют нас в порошок.
