аэродромным загаром и настороженностью в глазах.
— Присаживайтесь. Вы в курсе дела. В карте на вылет ваша подпись. Вы выпускали этот борт?
— Я.
— Хорошо. Как это происходило? По порядку. Итак, самолет обслужен и заправлен, пассажиры и экипаж заняли свои места, спецтранспорт отъехал, техники подцепили водило для буксировки борта на старт. Так?
— Та-ак, — согласился инженер, не понимая, куда гнет шеф.
— Подошел тягач, стал подавать назад, техники подняли водило, глядя на крюк и серьгу водила. Так?
— Так.
— Что дальше?
— Нет, не так. Тягач подошел, но я увидел, что наклевывается задержка вылета. Нет, не по нашей вине: из-за бортпитания… Я предложил экипажу произвести запуск двигателей на месте…
— Уже интереснее. Итак, экипаж начал запускаться на месте, вы отключили наземное питание. Так?
— Нет, запуск производился от бортовых аккумуляторов, все было отключено до запуска.
— Очень хорошо. Запустились, запросили разрешение на руление, поехали. Что дальше?
— А что дальше? Порулили на старт, взлетели.
— С подцепленным водилом?
— Нет, побежали отцеплять водило во время запуска.
— Что было дальше?
— Ничего особенного: отцепили.
— Особенное было в том, что торопились. Как отцепляли? Вы видели?
— Как раз в этот момент меня отвлекли заводские представители.
— Нетрудно представить эту спешку, суету, неразбериху, — посочувствовал Николай Иваныч.
— Суета была, — согласился инженер. — А дырки на борту не было: я сам перед вылетом обежал самолет.
— Свободны! Пришлите техников, которые выпускали самолет.
— Есть!
Когда инженер вышел, Николай Иваныч выругался:
— Дикарь голубоглазый!
Он выстроил версию, оставалось уточнить детали. К сожалению, вина была на его службе.
Все-таки и в работе авиационного инженера есть свои радости. Николай Иваныч любил самолеты с детства, причем больше аэропланы «эпохи рыцарства», когда на борту еще не было отхожего места. Любил просторы аэродрома и летом дрожащее над нагретой взлетно-посадочной полосой марево, в котором плавились самолеты; по-своему любил инженеров и техников (делая предпочтение специалистам- старикам, за которыми никогда и ничего не надо проверять). Но больше всего любил вести следствия по причинам АПов.
«На этот раз не спихнешь неприятность на птицу, грузчиков или летный состав. Но не болван ли бортинженер, который не обратил внимания на не совсем привычный шум в кабине?»
Глава десятая
После разговора с сыном по телефону Иван Ильич некоторое время посидел с «Мотей» (Матвеем Ильичом Козловым) на обочине аэродрома, наблюдая, как взлетают и садятся самолеты. Вспомнили войну.
— Самое страшное — дети, — прорычал Иван Ильич.
«Мотя» знал, что Иван имеет в виду: расстрел в карэ двух мальчишек «за трусость» — и кивнул. Немного поругали молодежь, но Матвей Ильич возразил:
— Грех тебе, Ваня, ворчать: у тебя сын молодец, башка — Дворец Советов.
Иван Ильич вспомнил строительство этого дурацкого дворца на месте взорванного храма Христа Спасителя и вздохнул:
— Может, и молодец, а детей — нуль… Нехорошо… И палки ставит в колеса. Комаров требует «добро» — не разрешает. — Иван Ильич стал распаляться, на его рычание стали оборачиваться. — Детский сад! Я, отец, прошу разрешение у сына!
— Что ж, если силенка есть, отчего бы не поработать? Николай тебя тормозит вот почему: Комаров заигрался с «новыми русскими». Чует лукавство. Голден Эрроу, мать его за ногу…
Разговор двух стариков для постороннего слушателя вряд ли мог бы представлять интерес — они не были, что называется, застольными рассказчиками с определенным репертуаром, — но им самим для наплыва воспоминаний хватало и кратких реплик. В таких беседах Иван Ильич как бы освобождался от своего косноязычия.
Воротился домой в восьмом часу и сказал Серафимовне:
— Коля того…
— Знаю, уехал.
Николай Иваныч мог уехать, не заворачивая домой: при нем всегда был хранящийся в шкафу кабинета «особливый» чемоданчик, где имелось все необходимое на случай неожиданной командировки.
«Если придут брать правоохранительные органы, возьму этот чемоданчик», — острил он.
— Давай, папик, запразднуем, — предложила Серафимовна. — Девочек высвистаем, потанцуем.
— Какие девочки! — ухмыльнулся Иван Ильич и повертел головой. Озорница ты, однако!
— Ну давай, папик. Поужинаем, потанцуем. Ведь тебе нравится Валюха. Вот я ее и предоставляю тебе.
Иван Ильич никак не мог понять, о какой Валюхе, которая ему нравится, идет речь.
— Или не помнишь? Ее еще Колька ударил дверцей машины.
— Молодая, — прорычал старик, имея в виду, что биография Валюхи для него только началась: вот уже и дверцей ударили.
— Молодая, — согласилась Серафимовна. — А на кой нам старухи?
— А-а? Да, да. Старухи не нужны…
Иван Ильич имел в виду, что не нужны ни старухи, ни молодухи, но, по обыкновению своему, не договорил.
Был ужин втроем, Иван Ильич даже выпил рюмку коньяку, потом раскланялся, как когда-то в цирке, и пошел спать.
Проснулся оттого, что рядом лежит… такая гладенькая и прохладная. Он не враз сообразил, что это не сонное видение.
— Ты кто? — поинтересовался он.
— В-в-а-а-ля, — ответила прекрасная в темноте незнакомка.
«А-а, которую ударило дверцей», — отметил он про себя и едва не задал следующего, совсем уж дурацкого вопроса: как и зачем она явилась? И только тихо зарычал.
— Тс-с-с! — остановила его Валя. — Серафимовна будет ругаться.
— А-а, да-да, будет.
— Тс-с!
Утром Валюха заглянула к подруге — та не спала и глядела на нее нисколько не сонными, веселыми глазами.
— Я молчу, ни о чем не спрашиваю, — прошептала Серафимовна. — Слышала, как ты выла всю ночь, ровно волчица, а он тебе «тс-с» да «тс-с», а ты — ноль внимания.
Валюха только рукой махнула и, указав себе направление, двинула на выход, слегка покачиваясь и ничего не соображая: никак не могла открыть замок.
