подруги окрысились на такого хорошего, непьющего и самостоятельного мужчину.
«В конце концов, любой герой — всего лишь жирный дым над трубой крематория», — сказал он себе, но тут как бес явился неувядающий образ лучезарно улыбающегося «дяди» Миши, который двигался по Парку культуры имени Горького, зорко высматривая бедрастых, как Серафимовна и Валюха, комсомолок, всегда готовых выполнить любую общественную нагрузку.
В эту ночь он сказал жене:
— Была бы жива мать, она бы потребовала, чтобы мы обвенчались в церкви.
Стояла ночь, за окном падал снег, освещаемый проносящимися огнями автомобилей.
— Она была очень верующая? — намеренно дурацким вопросом Серафимовна решила отвлечь себя от внезапно накатившегося беспокойства, которое могло передаться мужу и повлечь к допросу с пристрастием. А допросов она терпеть не могла с девяти лет.
Николай Иваныч купился на мнимую глупость жены, и у него пропало желание о чем бы то ни было с ней говорить.
— Можно и теперь обвенчаться, — сказала Серафимовна.
— Это не так просто, — вяло возразил он. — Ведь ты теософка… Ты когда последний раз причащалась?
— Я вообще никогда не причащалась. Ведь я некрещеная.
— Вот видишь. С точки зрения Православия наш брак — блуд.
— Не люблю попов!
— Ты их часто встречала?
— Никогда! — почему-то возмутилась Серафимовна.
«Во дурища! — подумал он и зевнул. — Побить ее, что ли?»
Он бы пустился во все тяжкие, да не имел на то времени.
Впрочем, — так получилось — однажды переспал с Валей, которую как-то ударил дверцей от машины.
Глава девятая
— …пользу этому, короче, обществу… небо коптить… в эскадрилье двенадцатых, однако Комаров… ты ему скажи… — рычало в ухо.
Николай Иваныч отвел телефонную трубку в сторону и с видом смирения уставился в окно кабинета на ангар; перевел взгляд на площадку аэродромного оборудования и раскрытую анатомию самолета.
Секретарша Нина, загорелая курносая блондинка, не вполне равнодушная к шефу, показывая, будто понимает его с полувзгляда, хмыкнула, но тут же как бы застеснялась своей нескромности, для чего с комическим испугом приложила руки к губам.
— Отец, — пояснил Николай Иваныч, кивая на отставленную трубку.
Нина кивнула, но тут же была отвлечена сообщением по факсу.
— Из Мюнхена, — ответила она на вопросительный взгляд шефа.
«Переспать с ней, что ли? — подумал он, глядя на ее ноги. — Нет, нельзя — сядет на шею. Не люби, где живешь, не живи, где… того-с…»
Начальник базы Крестинин, привыкший к косноязычию отца, давным-давно научился делать синхронные переводы с идиотского на русский (шутка покойного Витька). Вот смысл того, о чем гудел Иван Ильич: он рвется приносить пользу обществу, ему надоело коптить небо, в эскадрилье АН-12 освободилось место инженера, однако Комаров — командир отряда — требует письменного невозражения со стороны базы, то есть лично его, Крестинина-младшего.
Николай Иваныч пододвинул к себе факс и положил трубку на стол. Он мог бы сказать отцу примерно так: «На этой работе в эскадрилье можно и груши околачивать, а можно и костьми лечь. Ты ляжешь костьми ради „пользы обществу“: будешь летать на неисправных самолетах, организовывать самодеятельные, с нарушениями ремонты техники в полевых условиях и рисковать собственной башкой. Кроме того, ты не знаешь, что на льдине „разложили“ ероплан и командир ищет дурака, на которого можно свалить ответственность за перегон техники на базу. Этого мало: ероплан принадлежит не любимому Аэрофлоту, а хитроумной частной компании „Голден Эрроу“. Наверняка здесь заложена изначально какая-то подлянка».
Но говорить со стариком было бесполезно.
Он взял трубку и сказал, не вникая в смысл рычания:
— Не чуди, отец. Эта работа — гроб.
И, отложив трубку в сторону, уставился в окно. Снег сошел, деревья за аэродромной стоянкой начали оживать каждое по-своему, теперь их можно было разглядеть по отдельности. Было начало Страстной недели, что наводило на мысли о собственных страстях: в Мюнхене случилось АП (авиационное происшествие) — хорошо хоть не ТАП (тяжелое авиационное происшествие).
— Все, отец! Не мешай работать. Я не враг тебе. Конец связи! — сказал он в трубку и нажал рычажок.
— Если снова позвонит, скажи, что я на стоянке, — отнесся к Нине.
Предстояла тягомотина расследования неприятности, которая могла бы закончиться и ТАПом, — собирания доказательств невиновности вверенной ему службы (даже если виноват по уши) и споров с представителями заинтересованных организаций. Но мюнхенский случай (он это задом чувствовал) всецело лежал на совести технического состава. Откинувшись на спинку кресла, он задумался, как бы половчее спихнуть неприятность на летный состав или отдел перевозок.
— Дикари голубоглазые! — выругал он вслух ИАС (инженерно-авиационную службу, то есть своих подчиненных).
— Вызови инженера, который выпускал борт на Мюнхен, — попросил он Нину.
— Слушаюсь!
«А ведь могла произойти полная разгерметизация кабины, и тогда… тогда… сотня гробов… Как можно работать с этими людьми? Как? — пустил он вопрос в пространство. — Может, умолчать о том, как произошло это загадочное событие, и перевести его в „висяк“? Но тогда пошатнется репутация „разгадывателя шарад“, „Шерлока Холмса“».
Нет, не мог он сохранить в тайне причину АПа: репутация «Шерлока Холмса» была для него выше чести мундира вверенной ему службы.
Николай Иваныч не обладал выдающимися статями отца, то есть не получил бы награды «за красоту телосложения», — такие соревнования проводились в героические тридцатые, и, конечно, не мог бы поднять платформу с роялем и пианисткой. Он не сумел продвинуться в спорте даже в молодости: занялся было спортивной гимнастикой, да так увлекся, что завалил сессию; сунулся в аэроклуб — не прошел летную комиссию: шумы в сердце; совершил три прыжка с парашютом — не страшно. Бросил. И вообще, спорт, утратив общественное значение, превратился в личное дело каждого, и спортсмены, перестав быть народными героями, перетекли в телохранительные органы новых героев, которые свою деятельность не предавали оглашению.
Был он чуть выше среднего роста, «среднего телосложения», лицо имел без особых примет — по- славянски нечеткое, белобрысое, пухлоносое, как бы глядящее из тумана; обращали на себя внимание лишь глаза василькового цвета, что для мужчины с простоватым лицом излишняя роскошь. Такие глаза были у его покойной матери — «кроткой Марии». Но кротостью Николай Иваныч похвастаться не мог, так как это похвальное качество меньше всего требовалось в авиации, где все инструкции пишутся красным по белому.
Он увидел в окно инженера, которого вызывал; в этот момент позвонила Серафимовна и принялась что-то плести.
— Прошу на работу без необходимости не звонить, — сказал он. — Да делай что хочешь, я все равно сегодня в ночь лечу в Мюнхен. На два дня. Может, на три. Все! Больше не звони — мешаешь.
— Вызывали? — спросил инженер с лицом, которое могло бы обратить на себя внимание разве что
