уже выдвигалась стремянка, и механик прилетевшего самолета улыбался лучезарной улыбкой киногероя, которому в следующем кадре предстоит погибнуть.
Механик, впрочем, тут же отступил в глубину грузовой кабины, а в дверях возникла исполинская фигура Ивана Ильича в шапке со съехавшей набок кокардой. Он выглядел так внушительно, что полярники захлопали в ладоши. Иван Ильич приветливо раскланялся.
— Товарищи! — прорычал он, вытягивая руку с зачем-то снятой шапкой. Встречающие решили, что он собирается произнести речь, и кое-кого стал разбирать смех. Но он сказал: — Надо выкатить тележку. Вес тонна триста пятьдесят. Прошу желающих в самолет… то есть принять участие.
— Не бараны, — пробормотал бортмеханик, понимая, что его втягивают в авантюру, и приветливо помахал Ивану Ильичу, который двигался к нему навстречу.
Стюард (из бывших штангистов) тем временем отцеплял швартовочные троса, а добровольцы выносили через раскрытый задний люк сходни, по которым следовало выкатывать тележку. Иван Ильич пожал руки КВСа и механика, одновременно прислушиваясь к ходу разгрузки.
— Как узлы навески шасси? — спросил он. — Сильно повреждены?
Механик с готовностью протянул заранее приготовленные фотографии и с видом объективности бросил:
— Глядите сами.
Иван Ильич разложил фотографии веером, как карты, и задумался, словно игрок, не получивший ни одного козыря.
— Не очень… — проговорил он себе под нос. — Надо глядеть на месте.
— Хреновато, — с готовностью подхватил механик, в душе не желая, чтобы самолет был подготовлен к перелету: в этом случае он окажется поставленным перед необходимостью идти на целый ряд нарушений. Во имя чего? Он имел полное право отказаться лететь на более чем сомнительной машине, однако в своей среде такой непоступок будет истолкован как трусость.
Если же перегон состоится, все нарушения, в том числе и грубейшие, будут списаны с молчаливого одобрения начальства. Однако идти на риск ради КВСа у него не было никакого желания. Он решил не суетиться: пусть начальство думает — оно умнее. Он, правда, не понимал, кто здесь начальство. Скромный, молчаливый Махоткин, осматривающий торосы? Да, он бывший герой, но теперь он никто. Или этот старый баламут Крестинин, которому нужна победа любой ценой — ни на что другое он не согласен?
«Тоже, впрочем, герой, черт бы его побрал! — подумал механик. — А я- не герой: у меня семья и маленькие дети. Кто их будет поднимать? Герои? Государство? Глава Голден Эрроу, хрен поймешь, как разбогатевший? Да к нему дальше охраны не пройдешь».
Тележка показалась из грузового люка, ее облепили со всех сторон, не давая скатиться под собственным весом. Чего-чего, а народ здесь, независимо от профессии и должности, прошел школу такелажников, и за качество их работ и за сохранность груза волноваться не следовало. Иван Ильич и не волновался.
— Не отвалится ли нога? — спросил механик, что называется, на голубом глазу и ткнул пальцем в фотографию, стараясь ввести вирус неуверенности в душу железобетонного старика, на которого хитрозадые командир и инженер отряда свалили ответственность за технику и жизни людей. А ведь он всего-навсего частное лицо, которому, возможно, не успели оформить замещение.
«И в случае чего, не оформят: умоют руки и будут молотить под дурачков, которые ничего не знали», — подумал механик.
— Если замок выпущенного положения закроется, то… — рассуждал вслух Иван Ильич.
— Хрен с ним, с замком, — разозлился механик. — Я спрашиваю: вы уверены, что нога не отвалится?
— Надо глядеть на месте, — ответил Иван Ильич, отдавая карточки механику.
— Отдохнете с дороги? Вы ведь не спите третьи сутки — я подсчитал. Слышите, звонят к обеду?
Он надеялся мягко и ненавязчиво протянуть резину и дождаться подвижки льдов — тогда риск перегона отпадет сам собой. Но его мелких уловок не заметил ни КВС, ни тем более простодушный старик.
— Отдых отставить, — сказал он, направляясь к тележке, уже стоящей на льду. — Покатим ее.
— Семь километров, — напомнил механик.
Иван Ильич только отмахнулся и пошел к самолету. Выкинул на снег предусмотрительно заготовленные лямки.
— Как бурлаки на Волге, — пояснил он безо всяких потуг на юмор.
— Через торосы? — спросил механик, радуясь, что тракторы вышли из строя.
Но тут показался трактор с платформой, на которой обыкновенно возили лед для камбуза и бани.
— А на платформу — брус, — распорядился Иван Ильич с таким безмятежным видом, словно не сомневался в появлении трактора, и приветливо помахал трактористу, которого знал еще по Антарктиде.
— Вы и без меня бы один укатили тележку! — крикнул тракторист.
— Укатил бы, — согласился Иван Ильич.
Все захохотали.
Махоткин в свое время был не менее знаменит, чем Водопьянов (с которым вместе на двух самолетах Р-5 с открытыми кабинами прокладывал трассы на Землю Франца-Иосифа — ЗФИ), Чкалов, Мазурук, Козлов; и если на географической карте мелькали имена людей, до открытия одноименных географических пунктов отношения не имеющих (Земля Франца-Иосифа, Молотов, Калинин, Загорск, Чкалов), то остров Махоткина был открыт им самим. И вряд ли подлежал, в отличие от города Чкалова, переименованию. Имя Махоткина (по недосмотру) оставалось на карте даже во время его пребывания в Норильских лагерях, куда он попал за ироническое отношение к полководческим талантам товарища Сталина. (Единственный, наверное, случай в истории нашей географии: опальные деятели тотчас же теряли право украшать собой карты. Например, Троцк.)
Он летал в те времена, когда летчики бывали, как поэты, и талантливыми и бездарными, великими и никакими. И гибли, как настоящие поэты, в молодости.
Он летал на всем, что вообще могло летать, а в Норильске время от времени подлетывал на По-2. Умный Авраамий Завенягин, начальник Норильскстроя, высокий чин НКВД, друг «легендарного ледового комиссара» Шмидта, давал возможность специалистам-зэкам работать по специальности (Урванцеву, например), так как сам был в некотором роде пострадавшим (до Норильска он служил замом наркома тяжелой промышленности, что вынуждало красоваться в нелюбимой народом униформе НКВД. В самом деле, грех было вкладывать кайло в руки виртуоза пилотажа.
После реабилитации Махоткин не мог пересесть на реактивную технику, так как был и для поршневой списан вчистую по здоровью.
Однажды он, сидя с «Мотей» (Матвеем Ильичом Козловым) на обочине аэродрома, глядел на взлетающие и садящиеся самолеты; к ним подошел техник-затейник и спросил:
— А вы могли бы взлететь на таких лайнерах?
— Я не умею двигатели запускать, — отозвался Матвей Ильич.
— На то есть бортмеханик или инженер, — уточнил техник.
— Сумел бы.
И поглядел своими добрыми голубыми глазами на Махоткина.
— Как-нибудь попробую, — отшутился тот.
Переход с поршневой техники на реактивную для многих авиаторов сопровождался душевными травмами. Наверное, что-то похожее происходило при переходе с немого кино на звуковое: иные звезды немого не стали таковыми звукового. Некоторые (если не большинство) механики из стариков не «чувствовали» новой техники, хотя «все» знали и успешно сдавали экзамены в УТО (учебно-тренировочном отряде). Этот переход можно сравнить и с переходом в другую стихию, где в любом случае память о старых ощущениях будет создавать чувство неуверенности, а порой и страха. Изменение скоростей было переходом в иное небо.
