Серафимовна забежала вечером к Борис Борисычу и застала его лежащим на диване.
— Что случилось? — спросила она.
— Живот болит.
— Съел чего-то не то?
— Со смеху.
Старый уголовник, прошедший огни и воды, поверить не мог, что из-за какого-то пачкуна, которому он всего лишь съездил по башке, поднимется такой базар. И главное — хоть слово правды.
— Тут не до смеху. Сеню масоны чуть не убили.
— Чего ж не довели дело до конца?
Серафимовна, привыкшая верить печатному слову и телеведущим, была уверена, что на Сеню охотится какая-то партия безжалостных убийц.
— А я грешным делом сперва подумала, что это ты постучал ему по кумполу, — сказала она.
— Да ты чё! Слушай нашу правдивую прессу!
Как раз в телевизоре показалось лицо другого телеведущего, — усатого, который врал не меньше, чем косорылый, но, в отличие от коллеги, время от времени давал петуха. Он обращался с металлом в голосе к правительству и ФСБ: «До каких пор у нас будут убивать неугодных журналистов?»
При виде его физиономии Борис Борисыч так и закатился, держась за живот.
Серафимовна подождала, когда Борис Борисыч отсмеется, и вытащила новый «Комсомолец».
— Думаю, что поймают того, кто пописал на Сеню, — сказала она. — Это дело взял под личный контроль президент. Вот слушай: «Косвенные доказательства составили 50 томов».
— Это хорошо, — одобрил старый вор.
— Закрыли какие-то левые газеты. Левые — это как?
— Спроси чего-нибудь попроще. И еще — хватит меня смешить. В самом деле, живот болит.
Глава третья
Капитан Попов, принявший к расследованию дело «нашего Сени», решил начать с тех, кто не станет лить слез по поводу покушения на мужественного журналиста, оказавшегося на переднем крае защитников демократии, а именно с жертв его ернических публикаций. Первыми в его списке оказались Крестинин и Махоткин, «ностальгирующие по сталинским лагерям». В результате нехитрых логических операций и просмотра книг, где поминают героев, капитан вышел на возможно наиболее осведомленного по этой части человека — литературного «негра» Шавырина.
Капитан и сам мечтал написать детективчик — теперь их лудили все, кому не лень, — и потому встреча, а возможно, и приятельство с писателем входили в его и профессиональные и литературные интересы.
Шавырин жил на Сретенке в старинном доходном (а возможно, и публичном доме, каковыми славился этот район); из подвала несло сыростью и тленом, краска на стенах, исписанных всякой гадостью, вздулась; чугунная лестница с перилами в виде тропических растений не убиралась, наверное, со времен «военного коммунизма».
Квартира писателя также имела облупленный вид. Ванна, создающая дополнительную сырость, была установлена прямо на кухне, под газовой колонкой. Огромный стол носил следы воспоминаний многолюдных встреч. Дом подлежал капитальному ремонту или сносу по причине полусгнивших деревянных перекрытий. Но Шавырин, надо думать, не рвался отсюда съезжать, так как занимал огромную площадь, где мог разместить весь свой антикварный хлам: книги, иконы, картины (часто очень сомнительного качества), пустые киоты, канделябры в виде ангелочков, напольные часы без стрелок, мебель, собранную с помоек или приобретенную по дешевке у наследников отошедших в иной мир бабушек. В этом хаосе была своя прелесть и даже стиль. Во всяком случае, любопытно было что-то полистать, что-то рассмотреть, кое о чем расспросить.
Возможно, Шавырин кое-что продавал, кое-что покупал — вряд ли наживы ради, но, если подворачивалась выгодная сделка, не ломал из себя орлеанскую девственницу. В качестве антиквариата в прихожей, заставленной все тем же хламом, лежал огромный сенбернар, которого капитан сперва принял за чучело.
«Негр» был — это сразу видно — гостеприимным забулдыгой, любителем принять гостей, гульнуть, поболтать, посплетничать, показать свою осведомленность, наделать глупостей. Он был местной знаменитостью и не гнушался, пользуясь своим писательством, обществами любых мастей. В том числе и криминальных.
Он, по своему обыкновению, был на взводе, а узнав о цели визита капитана, обрадовался и предложил перейти на «ты», что следователь по особо важным делам с удовольствием принял, после чего принял стакан водки.
«Негр», продолжая обращаться к гостю на «вы», заговорил о том, что ему осточертело «лудить» чужое, что он давно мечтал и мечтает написать что-нибудь свое, «толстенькое», чтоб стояло. Он взял первую попавшуюся под руку книгу и поставил ее ребром.
— Но у меня вся книга рассыпается, — посетовал он. — Не хватает чего-нибудь этакого — какого- нибудь, пусть самого дерьмового, убийства. И вот явились вы, как спаситель…
— Это еще неизвестно, — возразил капитан, такой же рослый и белобрысый, как «негр», но не такой размашистый в жестах. — Убийства, собственно, пока нет. Сеня жив…
— Сеня жил, Сеня жив, Сеня будет жить, — попытался сострить «негр».
— Теперь публикуют бюллетень здоровья этого мужественного борца. По просьбе трудящихся.
— Ну и как он? У меня, как видите, нет ни радио, ни телевизора.
— Он чувствует себя хорошо — улыбается и даже заговорил. То есть произнес первое свое слово вразумительно.
— В начале было Слово. Так какое же слово было в начале?
— Суслик.
«Негр» опешил. Потом захохотал как сумасшедший.
— Вот и верь клеветникам, что Сеня был выродком до того, как его сделали дурачком. А он — гений.
— В самом деле? — не понял капитан.
— Попади мы в ситуацию необходимости сказать первое свое слово, мы бы сказали какую-нибудь глупость или что-то избитое, всем надоевшее. А тут «суслик». Убейте меня — ничего смешнее не придумаю. Однако слушаю вас.
— Что за человек Крестинин?
— Человек своего поколения. Не из худших. Поколение было ориентировано на газетно-книжные образцы. Образцы служили разрушению России, которая одним фактом своего существования действовала на нервы всему миру. Наше уничтожение началось с того, что Россию переименовали в аббревиатуру. (Китайцы оказались умнее.) Уничтожили Россию, уничтожили то поколение исключительно здоровых людей, которые несли в себе и память, и слова православной России. А вне Православия мы хуже европейцев, вне Православия мы — дрянь. Мы превращаемся в конгломерат, в навоз, на нем взрастет новая, безликая и малодушная нация, которая не даст миру ни поэтов, ни художников, ни мыслителей, ни святых. Разве что исполнителей чужого.
— Мрачную картинку вы нарисовали.
— Одно утешение, что чуждые нашей натуре идеалы, а иными словами глупости, возведенные в квадрат, куб или энную степень, обратятся в свою противоположность, так как жизнь, независимо от идей, развивается по каким-то своим законам. И неважно, знаем мы их или нет. А что касается Махоткина, то он, возможно, святой.
И Шавырин, чей фонтан красноречия забил с новой силой по принятии очередного стакана, рассказал историю Махоткина.
— Прошу обратить внимание, по кому бьют. Точнее, в кого кидают дерьмо. В лучших! А что касается
