— Хорошо, что Царские врата открыты, — прошептала Серафимовна, вкладывая в его руку свечу.
— Благословен Бог наш… — начал иерей.
Николай Иваныч глядел на золото иконостаса, дрожащий воздух над разноцветными лампадами и свечами и яркий солнечный день за решетчатыми окнами.
Церковь запела своим хором: «Со духи праведных…», засверкала свечами провожающих Ивана Ильича и, казалось, зашумела деревьями, которые наполнял солнечный ветер за окнами. Накатилось что-то из детства. Ему показалось, что после всех угрызений совести на его душу начинает опускаться внеумственная уверенность в том, что смерти, собственно, нет. Но тут случилось что-то необъяснимо жуткое: ему показалось что на отца вдруг упала сверху большая черная птица, забившая крыльями. Он едва не вскрикнул — это оказалась Софья Марковна, которая стала целовать отца не как усопшего, в венчик, а в губы; и при этом черную старуху трясло, как будто через нее пропускали ток.
В следующее мгновение она выпрямилась и, продолжая трястись, пошла из церкви, вытянув вперед руки, как слепая.
— Свят, свят, свят… — забормотала Серафимовна, которую выходка Соньки тоже потрясла.
На поминках после первого стакана Николай Иваныч попросту отключился. На самом деле прикинулся отключившимся: он никого не хотел видеть.
Глава девятая
— Ты ненавидел отца!
— Что за бредятина! — разозлился Николай Иваныч, внезапно холодея: в словах этой дурищи была правда, которую не смогли бы прозреть самые умные-разумные. «Влюбленность, — подумал он, — обладает ясновидением. Она любила старика».
— Может, и бредятина, — согласилась Серафимовна. — Однако дуэль вышла не очень-то благородная: ты позволил ему уйти в эскадрилью, а это- сам говорил — для него гроб.
— Это метафора, черт тебя дери! — возразил он, думая при этом, что Серафимовна способна прозреть те области на грани сознания, каких сам стыдишься.
— Ты вообразил, что он — мой любовник. И ты устранил его. Благодари Соньку, эту черную птицу, которая всегда летит на падаль и жаждет одного падали. Без трупов она никак не может. И она организовывает всякие неприятности. Без этого она начинает скучать и даже заболевает.
— Понесло девку по кочкам, — пробурчал он, вспомнив Соньку на похоронах: насчет трупоедства старухи Серафимовна, пожалуй, права: всю жизнь писала про павших героев.
— Тебе надо покаяться. Сходи в церковь. Господь простил бы и Иуду, если бы тот покаялся.
— Не надо становиться в позу святой, — посоветовал он.
— Ах да! Извини.
— Совсем спятила: трактуешь меня как Иуду-предателя.
— Извини.
— Хотя, наверное, в каждом человеке сидит что-то от Иуды, — проговорил он. — И во мне… Как раньше пели: «Ленин в тебе и во мне». Так и Иуда… Таким образом, Сонька все выдумала, чтобы поиметь трупы, как Яго… Вообще, поведение и Яго, и Иуды иррационально.
— Она кроме трупов получила и большую зелень на клык.
— Какую еще зелень? Доллары, что ли?
— Уж конечно не рубли.
— Что за чушь!
— Не строй из себя маленького мальчика. Тебе разве ничего не говорит Голден Эрроу? От этой компании был самый богатый венок…
— При чем тут венок?
— При том, что племянник Соньки, пришибленный кепкой вождя, — президент компании. Он сэкономил на Иване Ильиче миллионы, а Соньке кинул пару тысяч. Я думала, что он и тебе кинул сколько-то сребреников за содействие…
Николай Иваныч почувствовал, что на него накатился мрак, кровь отлила от лица.
— О Боже! — только и вырвалось у него.
Он схватился за дерево, чтобы не упасть.
— Я думала, что ты все знаешь, — видя состояние мужа, Серафимовна подставила руку под его локоть.
— Я думал, что ее племянника убил… Ленин.
— Однофамильца. Я думаю, что весь гонорар Соньки уйдет на ремонт сантехники. Слабое утешение, неравноценный обмен.
— Не понимаю я ее, не понимаю. Ее поведение иррационально!
— Просто она всю жизнь была влюблена в Ивана Ильича — вот и все. И вообще, я в положении, — добавила Серафимовна безо всякой связи с предыдущим разговором.
— В интересном положении? — удивился он.
— В самом интересном. От него, от Ивана Ильича.
Теперь Николая Иваныча ударило в пот, и он подумал, что настало самое время выпить водки.
— Пойди купи. — Он сунул Серафимовне купюру и кивнул в сторону рядом стоящей стекляшки. — Сивухи, — пояснил он. — А мне надо немного отдышаться. Интересно… интересно… девки пляшут, — бормотал он и крутил головой. Интересно, — пока не ощутил в руке пластмассовый стаканчик. — Ничего не понимаю.
— Вот я и пришла объяснить.
— Что-то я, братцы, тут ничего не понимаю.
— Могу рассказать по порядку, если хочешь. Ты, наверное, помнишь, как кто-то рассматривал с чердака в бинокль нашу квартиру. Тогда я купила занавески, которые ты прозвал пуленепробиваемыми. Помнишь?
— Ну и что?
— С этого все и началось.
— Это было давно.
— На самом деле никто за нами не подсматривал: просто мне нужны были плотные занавески — для исполнения моего плана.
— Понятно, — ухмыльнулся он. — По жанру детектива я должен был в этом наблюдателе — или в твоем сообщении о несуществующем наблюдателе — увидеть, как сказала бы Сонька, первый сюжетный узел. Так, что ли?
— Пусть будет так. И считай, мой рассказ будет ответом на твое: «возвращайся». Слушай дальше.
— Погоди, дорогая, ты мне совсем заморочила голову. Что же такое получается? Ты — моя мама? То есть мачеха, которая родила, то есть родит, сводного братца взамен погибшего Витька? То есть ты как бы Федра?
— Точно! Я — Федра! — почему-то обрадовалась Серафимовна, и он подумал: «До чего дура! На нее и обижаться невозможно». — Я читала пьесу француза Расина. Там такие страсти — ужас! Только я — Федра навыворот.
— Ты — моя мамочка.
— Да, я побывала по необходимости твоей мамочкой. Не скажу, сколько времени. Час? Минуту? Ради сохранения семьи, то есть продолжения рода. Я не могла допустить, чтобы род Ивана Ильича пресекся. И это стало целью моей жизни.
— Что ты плетешь? Какая необходимость? Какое сохранение семьи? Какая цель жизни? Ну ты, мать, даешь… стране угля!
— Ах, Коля! Не хотела говорить, но, боюсь, придется. Ведь ты ни хрена не понимаешь. Я хотела все
