нужным их применять.
Для историка (а стало быть, и для истории) изучение повседневных структур социальной жизни в их индивидуальном или корпоративном воплощении представляется делом иного рода: необходимым и неотложным. Нельзя понять поведение социальных групп или отдельных их представителей, абстрагируясь от действительных условий их существования, от малых социальных практик, от низовых проявлений их социальной природы. Участники исторических событий могут проводить границу между своими публичными и частными поступками, могут верить также, что такая граница существует и
72
убеждать себя и других в том, что домашняя жизнь — это нечто неважное, внимания не заслуживающее. Для историков эти верования являются лишь малым фрагментом общей картины, менее значимым, нежели реальные социальные практики.
Дело не только в том, что знание повседневности помогает «...разрушать официальный обман, гипнотизировавший ряд поколений». По мнению М. Н. Покровского, высказанному в начале прошлого века, такая процедура была бы небесполезной «с точки зрения материалистического понимания истории1. Таковой она остается и сегодня, вне зависимости от того, каких методологических принципов придерживается исследователь. Иначе так и будем считать, наперекор фактам, что сталинские чиновники были образцом бескорыстия.
