— А чем она тебе не по вкусу? Если, конечно, оставить в сторонке несовершенство этого мира? Намедни тебе нанесла визит моторизованная дама. Это не повод для ламентаций.
— Все видите, — буркнул он недовольно.
— Вижу, как дама входит в подъезд, слышу, как звонит в твою дверь, — ласково согласилась Спасова. — Еще одну чашечку?
— Наливайте. Дело не в даме. Хотя и в ней. Скажите мне правду и только правду — я, в самом деле, похож на лоха?
Она деловито его оглядела.
— Нет, не похож. Моторен. Успешен. Развит хватательный инстинкт. Ноздри раздуты и подвижны — принюхиваются к нашим окрестностям. Кроме того, поджар, быстроног. Что отвечает законам профессии. Сама профессия очень гражданственна — печешься о нравах и общем благе. А также о тех, кто стоит на страже вышеупомянутых ценностей. То бишь карает и изолирует.
— Вы, как мне кажется, проголодались. Вот и решили мной закусить. Сидите величественная, как Ахматова, и жалите в уязвимое место. Я сам хочу жить, как Пастернак.
— Ах, в самом деле?
— А разве нет? Быть заодно с правопорядком.
— Ну как же! Воспеваешь Фемиду с ее пенитенциарной системой. Мы славно распределили рольки. Анна всея Руси с Борисом. Все правильно. Так жили поэты.
— Ну, поскакали.
— Нет, унялась. Пей кофе, Герман. Нет, ты не лох. Не зря же вчерашняя амазонка приехала к тебе оттянуться. Сейчас я тебе налью ликерчика. Какие ж заботы у человека, который в ладу с правопорядком?
Стиль общения был выбран и принят. Шутливо поклевывали друг друга. При этом — не всегда безобидно. Особенно доставалось Лецкому. За прожитый век в кладовке старухи скопилось и желчи и перца вдосталь. Но Лецкий позволял ей и то, чего бы никому не позволил. Похоже, что ощущал потребность взглянуть на себя сторонним взглядом. Тем более чувствовал: взгляд — не сторонний, в старухином сердце занял местечко.
И тут он был прав. Ядовитая Спасова вряд ли бы в этом себе призналась, но Лецкий по-своему замещал того, о ком думать она опасалась. Ночью, когда стоишь у окна, смотришь на черный беззвездный полог, плотно опущенный на столицу и улицу Вторую Песчаную, видишь всех тех, кто умело отщипывал от старившейся души по кусочку, обычно и возникает лицо уплывшего от тебя человека. Думать о нем небезопасно. В эти минуты мысль о соседе, бойко вальсирующем по жизни на волоске от нерукопожатности, внезапно оказывалась спасительной. Почти изнурительный ригоризм в эти мгновения отступал, давал слабину, незаметную трещинку — в непробиваемом стекле есть, как известно, коварная точка. Надобно только в нее попасть.
— За вас, Минерва дома сего, — Лецкий опустошил свою рюмку. — Самое скверное: ваша правда — меня готовы уестествить.
— Ну что же, ты — сын своего народа.
— Если бы! Я себя ощущаю, словно я дочь своего народа.
— Без разницы. Пора уже знать: «народ» — это слово женского рода. А женщины — уж такие создания. Они подчиняются кулаку, а любят ушами — возьми, например, нашу соседку Веру Сергеевну. Супруг Геннадий ее поколачивал, она это жертвенно терпела. Пока его не увели альгвазилы.
Лецкий лояльно развел руками.
— Он посягнул на щит державы.
— Неважно. Благодаря репрессалиям, плакучая ивушка стала свободна. Она разогнулась и оценила жолудевский виолончельный бас. О чем ты думаешь столь напряженно?
Лецкий отозвался не сразу. Долго смотрел на полый сосуд, зажатый в пальцах, потом осторожно поставил его на круглый столик, победоносно взглянул на хозяйку.
— Я думаю, что, как всегда, вы правы, — голос его был полон лукавства и нескрываемой благодарности. Не дожидаясь приглашения, быстро наполнил ликером рюмку, с чувством сказал:
— И вновь — за вас.
Вскоре Лецкому позвонил Коновязов и спросил его, готов ли он к встрече.
Лецкий подтвердил, что готов.
4
Сентябрь уже возвращал москвичей из отпускного отдохновения, настраивал на рабочий ритм. И вместе с тем продолжал обольщать притворною лаской бабьего лета, как будто медлил перевести стрелки часов на зимнее время.
Их историческая встреча произошла на Тверском бульваре в недавно открывшемся ресторане, носившем сакральное имя поэта. Он очень быстро стал респектабельным, но Коновязов не мелочился. Должно быть, он часто сюда захаживал, — обслуга выказывала радушие, давала понять, что их знакомство стало уж если не тесной дружбой — дистанция тщательно соблюдалась — то давней уважительной связью.
Особая избранность ресторации подчеркивалась непритязательным обликом. Ни грана купеческого шика и нуворишеского роскошества. Образ отца российской словесности, незримо витавший над длинным залом, требовал безусловного вкуса и аристократической сдержанности. Платили не столько за ботвинью, сколько за некое перемещение в классический девятнадцатый век.
Сновали неслышные официантки в опрятных коричневатых платьицах, очень похожие на гимназисток. Кельнеры были наряжены в легкие куртки того же цвета несколько ливрейного вида и почему-то напоминали служителей циркового манежа.
Один из них, влажноглазый брюнет с приятным интеллигентным лицом и аккуратным косым пробором в ровно уложенных волосах, подвел их к столику на двоих и сразу же отошел в сторонку.
Пока Коновязов устало листал предложенное ему меню в обложке со старой буквенной вязью, Лецкий разглядывал и изучал этот игрушечный заповедник в центре сегодняшней Москвы, словно опасливо погружался в реанимированную среду и стилизованную жизнь.
Когда они приступили к трапезе, он мельком взглянул на Коновязова. Лидер неспешно, почти торжественно орудовал своей конской челюстью. «Должно быть, такою — подумал Лецкий, — Давид сокрушал филистимлян». Эта библейская ассоциация возникла естественно и органично — вся декорация располагала к книжному восприятию мира. Гула неутомимой столицы, дышавшей натруженными легкими так близко, в каких-то двух-трех шагах, не было слышно, над ними висел сосредоточенный полумрак, и обстановка казалась цитатой, выдернутой из хрестоматии. Лишь общество за соседним столом немного возвращало к реальности — трое щебечущих китайцев и томная дама славянской внешности — а впрочем, и они обретали вполне экзотические черты и становились частью условности.
Отведав принесенной форели, лидер отечески посмотрел на призадумавшегося Лецкого, заговорил о партийном строительстве. Он вновь напомнил, что «Глас народа» ищет свой будущий электорат не среди тех, кто процвел и взорлил в силу природной своей оборотистости, незаурядной приспособляемости. Не к ним обращается «Глас народа». Пусть нынче и существует спрос на ловких и мобильных удачников, любимчиков несправедливой фортуны, его избранники и избиратели — обычные рядовые люди.
Он заглотал розоватый ломтик, печально трепетавший на вилке, так беспощадно и неумолимо, как будто расправился с трупом врага. После чего объявил, что сегодня не существует идеи востребованней, нежели провозглашенная им идея обычного, непримечательного, вполне рядового человека. Этот рядовой человек вовсе не тот простой человек, с которым то и дело заигрывают. Тут есть принципиальная разница. Простой человек всегда стремится всем доказать, что он непрост, открещивается от своей простоты, не терпит ее, тяготится ею. Он напрочь развращен телевизором и рад обменять свою первородность на чечевичную похлебку нашего глянцевого экрана. А рядовому человеку не до актерства и не до шума. Он ощущает себя в ряду не угнетенно, а органически. В этом и кроется его прелесть, его неброская красота, но
