правильно угадала, бабулечка-лапулечка? Ну, все, все, вытрем слезки и забудем эту чепуху!
И она легко поцеловала бабушку в щеку. Науфина, в глазах которой не было слез, молча ждала, понимая, что разговор не окончен.
— А теперь бабулечка успокоится, посидит у себя в комнате и никуда-никуда не будет выходить, чтобы ее опять не расстроили чужие грубые люди. Не сердись, бабулечка-лапулечка, это для твоей пользы, сама мне потом спасибо скажешь… Тайхара, побудь с госпожой. Никого к ней не пускать! Бабушке нездоровится.
И воздушное видение порхнуло за порог. Зарлек, смущенно последовал за женой.
А наррабанка Тайхара осталась. Она прислонилась к дверному косяку и с бесстыдным спокойствием глядела в лицо госпоже. Высокая, костлявая, со скрещенными на груди длинными руками. Сильные руки! Сколько раз они делали Науфине массаж! В драке Тайхара справилась бы, пожалуй, и с мужчиной, а не только с хрупкой немолодой женщиной, у которой отныне в жизни не осталось ни радости, ни надежды…
Поэты сродни волшебникам. И те и другие превращают в явь свои потаенные желания. Правда, когда чудо творит волшебник, это видно всем вокруг, а когда становится частичкой жизни мечта поэта, это чаще всего видит только сам поэт. Хотя порой его стихи позволяют и другим людям приобщиться к чуду, сотворенному вдохновением…
Но как назвать то, что предстало на берегу лесного озера бродячему поэту Арби? Что это было — видение, сотканное больной душой из шороха тяжелых сырых ветвей, предгрозовых порывов ветра и заметающей воду листвы? Или впрямь судьба с высокомерной щедростью швырнула бедному поэту бесценный дар?
Несчастный Арби с утра блуждал по раскисшему мху, по вылезшим из земли скользким корням, по мокрым листьям, по грязи — в надежде уйти от звучащего в ушах голоса. Прозрачного, щебечущего, птичьего…
Что говорила Уанаи про любовь?
«Душевное неряшество… Ужасающая внутренняя несобранность…»
Нечестно! Неправильно! Женщина, которая говорит о любви в подобных выражениях, обязана быть безобразной… Нет, еще хуже: бесцветной, жалкой старой девой!
Нельзя, чтоб такие слова произносили губы, твердо очерченные и изогнутые, словно лук. Это жестоко, если любовь презирает красавица, необычная и загадочная, как… как далекий Ксуранг, отгородившийся от путников отвесными горными кряжами!
Уанаи тоже отгородилась — милой приветливостью, сквозь которую сквозит надменность, чувство превосходства. Не все это понимают, но Арби ощущает ее высокомерие так же остро, как бредущий в метель путник чувствует удары ледяного ветра.
Уанаи — алмаз в куче щебня… как же мучительно сознавать себя этаким щербатым обломком булыжника рядом с ее холодным совершенством!
Воин отвечает судьбе на удар ударом, а поэт — песней. Губы Арби зашевелились:
И тут, словно песня была заклинанием, свершилось чудо. Кусты расступились, и Арби, который брел без цели, очутился на крутом берегу озера. Внизу лежала темная чаша воды. А на самом ее краю, как жемчужинка на черном атласе, нежно белело женское тело.
Ксуури, совершенно нагая, стояла по колени в воде. Не считаясь с тем, что осенняя вода была холоднее ее души, женщина неспешно совершала омовение.
Вцепившись в колючие ветви можжевельника и не чувствуя боли в ладонях, Арби мягко опустился на колени. Мир исчез, осталась лишь тонкая белая фигурка на темной воде.
Фигурка девушки-подростка: узкие бедра, маленькая грудь. Арби приходилось ласкать женщин с куда более эффектной и броской внешностью. Но в этот мучительно-блаженный миг никакие воспоминания не тревожили его очарованное сердце. Если бы Арби мог связно рассуждать, он взмолился бы Безликим, чтобы они остановили время. Пусть бы вечно светилась серебристым светом ее гладкая кожа и ветер перебирал короткие легкие волосы.
Но боги быстро отбирают у людей свои подарки.
Окружающий мир разом вернулся, наотмашь хлестнул грубым окриком:
— Эй, крошка, тебе не холодно?
Голова Арби качнулась, словно от пощечины. А его богиня не завизжала, не обратилась в бегство, не попыталась беспомощно прикрыться ладошками. Спокойно, чуть удивленно обернулась она к идущему по берегу краснорожему типу с перевязью замкового стражника.
— А я тебя с дерева углядел, — сообщил тот, ухмыляясь во всю пасть. — Мы вообще-то другого гада ловили, но и ты сгодишься. Слыхали, слыхали про новую разбойничью атаманшу! А тут стоит себе голая — ну, как мимо пройти, не глянуть?
— Ну и как? — прожурчала в ответ ксуури. — Увидел что-нибудь, чего нет у прочих женщин? Или вообще не приходилось видеть женской наготы? Бедняга! В твои-то годы…
— Ишь ты, бойкая! Языкастая! — разозлился стражник. — Лучше вылезай, пока лапки ко дну не примерзли. Небось знобит?
— Озноб — всего лишь состояние тела, — пожала плечами Уанаи. — А над своим телом я хозяйка. Захочу — буду ощущать холод, захочу — тепло.
— Надо же! Это тебе в Людожорке пригодится, там холод собачий, в этом каменном мешке… Вылезай по-хорошему, чтоб мне ноги не мочить! Тут, на бережку, и согреемся.
Стражник сочно, со вкусом начал описывать, что он проделает с пленной разбойницей, прежде чем отведет в темницу. От его речей стошнило бы и мартовскую кошку.
Арби слушал вполслуха, спускаясь с кручи и мысленно проклиная судьбу за то, что вывела его к озеру с обрывистого берега. Там, где стоит проклятый стражник, берег совсем пологий!
А ксуури не смутилась. Сказала с равнодушной вежливостью:
— Да? Мой господин уверен, что сумеет проделать со мной все эти странные вещи? И что я пойду с ним в эту — какое смешное слово! — Людожорку?
— А куда ты денешься? — хмыкнул стражник. — Ты ж без оружия. И голая, как цыпленок на вертеле.
Арби был уже близко. Он спускался шумно, не таясь, но ни распаленный стражник, ни разбойничья атаманша не обернулись к нему.
Голос ксуури отяжелел, вместо перезвона колокольчиков в нем звякнул металл:
