— Не сбыться твоим подлым мыслям, отец! — крикнул Дакаш, выхватывая саблю, и ринулся в гущу врагов.
…Поздним вечером тело Дакаша, укрытое черной буркой, лежало в комнате молодоженов. Юная Малика, не успев стать женой, женщиной, сменила наряд невесты на вдовьи одежды…
* * *
Прошли годы. В Гунибе был пленен Шамиль. Вместе с Дакашем война унесла и обоих братьев Исы. Еще не успел остыть пепел на пожарищах, как в ауле установилась новая власть. Вот тогда Иса и вернулся в родной Гати-Юрт, став с этого момента старшиной аула.
Однако с пленением Шамиля война не окончилась, как это казалось и царским генералам, и Исе. Бойсангур Беноевский, прорвав плотное кольцо царских войск в Гунибе, вернулся в Ичкерию. Неукротимый наиб имама поднял новое восстание. И вновь лилась кровь, горели аулы, плакали женщины. Но на сей раз Иса не взял в руки оружие, а занялся укреплением новой власти в ауле.
Вел себя тихо, затаенно, словно зверь, насытившийся на время обильно пролитой кровью. Кто знает, что происходило в его душе и в его жестоком сердце: переживал ли он смерть любимого сына и двух братьев или стал испытывать страх перед надвигающейся старостью. Во всяком случае, в последние два- три года он уже не был похож на прежнего Ису. Но все равно примирения между ним и аульчанами не состоялось. Его сторонились. Более того, произнося его имя, люди непременно добавляли: 'подлая собака'.
Ненавидели отца и его собственные сыновья. Давно бы рассчитались они с Исой, да страшила их даже сама мысль о том, чтобы стать отцеубийцами. Лишь горячий и несдержанный Самби то и дело напоминал отцу, по чьей вине погиб Дакаш, тем самым заставляя Ису просыпаться среди ночи в холодном поту и в леденящем душу страхе. Отец читал в глазах Самби не только ненависть к себе, но и открытую угрозу кровника. Иса не сомневался, что при любом удобном случае Самби, и только Самби отомстит ему за кровь своего брата. Вот почему Иса, когда после подавления восстания Бойсангура отряд царских войск ворвался в Гати-Юрт, сделал донос и на собственного сына, на Самби.
Самби этапом отправили в Сибирь, и с той поры в ауле о нем больше не слышали.
ГЛАВА VI. СУДЬБА СОЛДАТА
…Мирные аулы чеченцев сделались разбойничьими гнездами и притонами для наших беглых солдат.
А.П. Ермолов
Хорошо в лесу. Тихо. Ветка ли треснет, мышь ли зашуршит в прошлогодней листве, белка ли встрепенется в дупле над головой, — все слышно. Вот и дятел приостановил свою звонкую работу и замер, словно тоже внимал голосу леса. Васал встретился с его настороженным взглядом, усмехнулся и прошел мимо. Общение с лесом дарило душе радость и утешение.
Но вот смешанные деревья и кустарники остались позади, и Васал ступил под сень чинарового[26] леса. Белые гладкие стволы стройных чинар напомнили ему березовые рощи далекой родины.
Сразу исчезла радость, и почему-то вокруг словно потемнело.
В памяти всплыло детство. Вернее, один день того неповторимого и далекого прошлого. Был точно такой же яркий воскресный день.
Только не чинары шумели тогда над ним, а березы. И рядом была мать, и его ласкали нежные и мягкие материнские руки. Виделось поле ржи с тополями на окраине, куда он убежал на то время, пока отец и мать работали в поле. Потом, набегавшись вдоволь, он возвратился и позвал мать. Она подошла к нему, взяла на руки и заглянула в глаза.
— Устал?
Он не ответил. Только сильнее прижался к теплому плотному телу матери и засмеялся.
— Ну, ты чего? — спросила мать и сама залилась таким же неудержимым смехом. — Родненький ты мой… Золотце ты мое…
Иди, покличь тятю. Полдень уже.
Мать ушла на речку. Искупалась, простирала платье и вскоре вернулась. Отец лег отдохнуть. А он примостился около матери, обнимая ее, спросил: — Ты у меня самая-самая хорошая?
— Наверное, сыночек.
— И тятя тоже?
— И тятя.
— А я хороший?
— Ты у нас самый лучший, — ответила она, расчесывая свои мокрые золотистые волосы.
Васал стиснул зубы. Он даже замедлил шаг, чувствуя, как горячая волна ярости охватывает его. Потом прислонился к дереву, пытаясь отогнать навязчивое видение, но сделать это ему не удалось. Слишком глубоко врезалось в память все случившееся потом.
Васал и сейчас слышал грубые окрики человека, пинавшего носком охотничьего сапога в бок отца, который со сна ничего не мог еще сообразить.
— Ванька! Вставай, скотина! Вставай!
Мать испуганно поднялась, прижав дрожащие руки к груди. Она с ужасом глядела на барина, лицо ее побелело. Отец стоял, понурив голову.
— Быстро в деревню! За вороным!
Отец не тронулся с места.
— Кому говорят!
— Смилуйтесь, барин, — заговорил отец. — Я же день зазря потеряю. Нешто можно так, коли рожь осыпается. Ведь пропадет совсем…
