отмалчивался, а в казарме никто не рискнул высказать свои мысли. Для солдат внешне ничего не изменилось, но чувство тревоги испытывали даже самые недалекие из них.
Эдано с обостренным вниманием всматривался в лица сослуживцев, вслушивался в их разговоры — никаких перемен. “Неужели они ничего не поняли? — размышлял Ичиро. — Чем всё кончится?”
Он опасался затронуть эту тему с Савадой. Его друг был как туго натянутая струна — тронь и порвется с болезненным звуком. Дед бы сказал: “Загнанная мышь отваживается кусать кошку”. А что кошке мышиный укус? Только кошачий аппетит усилит. Всего лишь…
Механик заметил предупредительное отношение к нему летчика и только мрачно усмехался словам Ичиро, произносимым то подчеркнуто будничным, то бодряческим тоном. Потом не выдержал.
— Не надо, Ичиро! Я больше тебя испытал. Ты видел когда-нибудь цунами? Мне пришлось. Нет силы, способной её остановить. Единственное спасение — какая-нибудь гора, куда вовремя можно скрыться. А где ваша гора? Кто нам её покажет? И разве дело в нас одних? А народ? “Вся нация ляжет костьми!” Мерзавцы! Из трупов всего народа хотят сделать гору, на которой хотят спастись!
— Успокойся! — протянул Эдано сигареты, заметив, как шрам на лице Савады побелел, выдавая волнение.
— Я спокоен, — устало ответил механик, выдыхая облако табачного дыма. — Очень спокоен. Как рыба, наглотавшаяся воздуха. Остается только брюхом кверху — и вниз по течению…
— Ну, не так мрачно, друг. Ты же мне говорил на Лусоне: “Лучше один день на этом свете, чем тысяча на том”.
— Говорил, — согласился механик, затаптывая сигарету. — Только у тебя, Ичиро, нет детей…
Происходящие в мире и на фронтах события ничего не изменили в жизни авиаотряда Такахаси. Дни с обычной солдатской муштрой шли, похожие один на другой, как зёрна риса. Весна и наступившее лето примирили Эдано с Маньчжурией. Солнце слало на эту землю лучи не менее жаркие, чем на Японские острова. Здесь была не такая пышная зелень и меньше ярких цветов, чем на его родине. Но сопки и широкие пади-долины пленяли своим очарованием, не похожие на всё, что ему довелось видеть раньше. Выстроившись, словно солдаты, сопки уходили далеко-далеко, скрываясь за горизонтом. Их бесконечная череда наводила Эдано на размышления. Что за ними? Какая страна? Что за жизнь?..
Иногда из-за соседней сопки раздавался гудок паровоза, тянувшего вагоны в далекий Харбин. Ранним утром или тихой ночью было слышно, как паровоз тяжело пыхтел, преодолевая подъем. По этой дороге он с Савадой приехал сюда. Жизнь была и здесь, рядом, такая же незнакомая и непонятная, как и за непрерывной чередой сопок, уходящих к границе. Эдано вдруг потянуло в город, к людям.
Не выдержав, Ичиро вместе с Адзумой при очередном увольнении отправился в Муданьцзян. Они шли по узкой, пыльной дороге, с обеих сторон которой вымахали высокие стебли гаоляна и чумизы. На полях, разделенных на узкие полосы, не разгибая спины, работали одетые в тряпье крестьяне, смуглые от солнца, тощие от непосильного труда и плохой пищи. Попадаясь по пути летчикам, они, униженно кланяясь, уступали им дорогу.
Правда, ни один при этом не прятал глаз, и нельзя было понять, чего больше в них — страха или затаенной ненависти.
— Бедновато живут! — заметил Эдаяо.
— Да, командир! — согласился Адзума. — Тринадцать лет, как мы освободили Маньчжоу-Го, сколько наших соотечественников работает у них советниками, а все попусту. И знаете, командир, — Адзума оглянулся, словно кто-то мог их подслушать: — бандитов много.
— Откуда тебе это известно?
— Нас однажды поднимали по тревоге на облаву.
— Поймали вы кого-нибудь?
— Мы — нет, а жандармы троих схватили. Одного они зарубили на месте.
— Бандиты кого-нибудь ограбили?
— Не знаю, — беспечно ответил Адзума. — Это были коммунисты. Так один жандарм нам сказал.
Адзума свернул на край дороги, выломал початок кукурузы и догнал командира, удивляясь, почему тот вдруг так помрачнел. А Эдано вспомнил отца и тех двух убитых филиппинцев на Лусоне. Припомнил и слова Савады: “Посмотрю, как живут крестьяне, и узнаю, счастлив ли народ”. Прав был механик. Теперь и Эдано начал кое в чём разбираться. Вот эти согбенные над мотыгами люди, чем, собственно, отличаются от тружеников Филиппин или Японии?
— А ты в домах у кого-нибудь из местных был? — первым нарушил молчание Эдано.
Адзума рассмеялся:
— Нет. Говорят, там бедно и грязно. Вот в харчевнях и ресторанчиках я бывал. В них ханжу продают.
— Хороший напиток?
— Сакэ лучше. Да, — оживился Адзума, — представьте себе, здесь даже наша сакура цветет.
— Этому можно поверить, — согласился Эдано, вытирая со лба пот.
— Скоро река. Искупаемся, командир? — предложил Адзума.
На берегу речки Эдано разделся и лег на горячий песок, наблюдая, как Адзума фыркал в воде и гоготал от удовольствия. Потом стал бездумно смотреть в глубокое голубое небо. Оно было так похоже на небо его родины…
После купания они зашагали бодрее. Вскоре показались городские строения, Адзума всё прибавлял шаг.
— Ты куда-нибудь торопишься? — спросил Эдано.
— Нет, командир! — Тот смутился. — Первым делом мы пойдем поедим, я знаю такое местечко, где хорошо готовят пельмени.
В небольшой, на четыре столика, харчевне почти никого не было. Только за одним столиком два крестьянина ели лапшу, но и те, увидев унтер-офицеров, заторопились и быстро ушли. Адзума властно постучал по столу, и в дверях мгновенно показался хозяин, он же и повар.
— Что изволят заказать господа офицеры?
Они съели по двойной порции пельменей, которые и в самом деле были вкусными. Ханжа Эдано не понравилась.
— Из чего они её гонят? — спросил он.
— Из гаоляна. Гаолян для местного населения всё — еда, ханжа, топливо, строительный материал, подстилка, корм скоту.
— А рис здесь сеют?
— Да. Но весь урожай риса крестьяне должны сдавать нам, японцам.
От спиртного у обоих немного зашумело в голове. Адзума поводил Эдано по городу, который показался Ичиро ничем не примечательным. Дома с облезлой окраской стен, грязные, пыльные улицы. Заметив, что его товарищ заскучал, Адзума предложил:
— Зайдем в кино, командир?
— Пожалуй!
Они даже не посмотрели на афишу, чтобы узнать, какой фильм идет в захудалом кинотеатре. В маленьком зале было душно, он весь пропитался табачным дымом и запахом человеческого пота. Эдано с нетерпением смотрел на экран: в кино он не был, казалось, целый век. Но едва на сером от пыли экране замелькали первые титры и раздался торжественный голос диктора: “Обнажите головы…”, как он покрылся холодным потом. Сейчас он снова увидит строй камикадзе перед смертным вылетом, и они с экрана будут смотреть на него с укором и презрением, как да клятвопреступника…
Не выдержав, Эдано закрыл глаза, а в голове замелькали одна за другой жгучие мысли. Нет, они не должны так смотреть на него. Он остался жив помимо его воли. Ведь он был готов умереть вместе с ними, верил, что его смерть нужна родине. Неужели и сейчас камикадзе пикируют на корабли? Ведь против Японии теперь весь мир. Что изменит их гибель?..
— А теперь, — нерешительно предложил Адзума, — не пойти ли нам к девочкам? Я знаю заведение, где есть наши соотечественницы. Правда, денег у меня маловато.
— Деньги есть, — глухо ответил Эдано. — Пойдем сначала выпьем, только где получше.
В японском ресторанчике, похожем на те, которых много на родине, Эдано пил сакэ чашку за чашкой.
