Он пришел к выводу, что там, в окрестностях Муданьцзяна, поступил правильно. Ведь он не знал, что спасает и свою семью. Жена и сын всё-таки остались живы. И плевать ему в конце концов на этого Мори. Тем более, что вряд ли они теперь когда-нибудь встретятся. Подумать только, поражение ничему не научило таких, как Мори, — тупых, ограниченных вояк, неспособных мыслить здраво.
Собрав командиров подразделений, Уэда заявил:
— Я больше инженер, чем офицер. Поэтому буду требовать добросовестной работы. Учтите — мы не только работаем, но и обучаем наших людей профессиям, нужным в мирное время. Императорской армии больше нет, нашей стране запрещено иметь вооруженные силы, и нужно думать о мире. Наша родина разорена, города разрушены. Многое придется отстраивать заново, и строитель в Японии будет самым нужным человеком. Запомните ещё: ни в какую политику я вмешиваться не буду!
Заявление нового комбата обескуражило старшего унтер-офицера Хомму — Тараду. Надежда установить контакт с новым комбатом рухнула. А ему это было крайне необходимо. Арест Нисино и неожиданное смещение капитана Мори сильно напугали бывшего поручика жандармерии. Вот-вот русские откроют и его истинное лицо. Поэтому Хомма отдал приказ заговорщикам из “Чисакуры” прекратить деятельность, замаскироваться и выдавать себя за демократов.
“Нужно переждать, — решил он. — Смотреть, запоминать, чтобы ни один из смутьянов не ушел от кары, когда вернемся домой. Хомма выполнит свой долг”.
Хомма — Тарада объявил взводу, что он ничего не имеет против, если кто-то не пожелает совершать поклонения, стал настойчиво требовать выполнения трудовых заданий и даже ходил на читки газет. Он стремился завоевать популярность.
Обстановка в батальоне постепенно разрядилась, и стало легче работать. Эдано теперь величал Саваду не иначе, как “высокочтимый начальник”, просил его о “покровительстве и милостях”. Механик отшучивался, но иногда не выдерживал и начинал горячиться, к удовольствию всех во взводе.
К маю взвод Эдано перевыполнил план, и всем им перед строем батальона в торжественной обстановке были вручены заработанные деньги. Двое солдат были посланы в город и накупили там табаку, папирос, сладостей. Люди Эдано ходили по казарме и великодушно угощали всех.
Закончили строить школу. Просторная и светлая, она была делом их рук. В её стенах будут учиться русские дети: сыновья и дочери тех, кто воевал в эту войну, и дети тех, кто не вернулся.
Оказывается, в городе есть улица, которая названа в честь бригадира каменщиков, строившего дома на ней! Возможно ли что-нибудь подобное у них, в Японии?
Осенью они помогали колхозникам капать картошку. Эдано разговорился с пожилой колхозницей, которая работала вместе с ними. “Война — плохо. У меня два сына погибли!” — говорила она. Эдано отвечал: “Да, очень плохо. Войны не надо!”
Оказывается, машина, которую они видели однажды из вагона, называется комбайном. Савада облазил комбайн сверху донизу. Повертел штурвал. Он очень доволен осмотром: машины — его страсть.
— Хорошая машина, — заключил механик. — Только что ей делать у нас? Где ей развернуться на наших полях-полосках? Помещику батраки и арендаторы дешевле обойдутся, чем комбайн… Ну ничего, — хлопает Савада друга по плечу. — Придет время — и на наших полях появятся такие же машины!..
* * *
Советские люди выбирали свой парламент — Верховный Совет. Хомма высказал сомнение: действительно ли кандидаты в депутаты — рабочие, учителя, врачи? Гуров разыскал и пригласил в батальон кандидата в депутаты — рабочего соседнего завода. Тот охотно рассказал о себе, своих товарищах и показал в заключение свои руки. Все увидели, что такие руки могут быть только у человека, много лет имеющего дело с металлом. Кандидат в депутаты спрашивал, есть ли в Японии члены парламента — рабочие.
Все откровенно смеялись над этим вопросом. Савада с горечью признал:
— Кошельками они только могут похвастать, толстосумы!
В один из осенних дней Гуров вызвал Эдано и вручил ему пачку открыток.
— Всему вашему взводу, как лучшему! Это для приветов на родину. Наше правительство разрешило пленным переписку через Красный Крест. Когда все заполнят открытки, принесите. Их будут зачитывать по радио на японском языке.
Взволнованный Эдано бегам бросился во взвод.
Радость и сомнения. Узнают ли дома о них, будут слушать радио или нет? А если у кого нет приемника? И слушают ли советское радио в Японии? Раньше запрещали.
— Услышат! — убежденно заявляет Савада. — Хорошая весть всегда найдет себе дорогу!
Механик был мудрым человеком. Хорошая весть, особенно корда её ждут, действительно найдет себе дорогу, хотя пути её бывают извилисты и неожиданны. Так случилось и на этот раз.
Мелкий токийский делец Судо, называвший теперь себя бизнесменом, прогорел. Его последний бизнес — торговля контрабандными сигаретами я продуктами — закончился крахом. Он совершил ошибку, поскупившись на “подарок” чиновнику из районного полицейского управления, и тот конфисковал “товар”. Компаньон — американский сержант — надул своего японского коллегу, и “фирма” Судо обанкротилась.
Судо мучительно искал выход. Нужны деньга, нужен оборотный капитал. Но кто их даст ему без гарантии?
У него осталась единственная ценность — американский радиоприемник. Первоклассный аппарат с пятью диапазонами и клавишным управлением.
“Продать приемник?” — подумал Судо. Он подошел, включил его и стал бесцельно шарить по эфиру. Сквозь треск, шум и оглушительное завывание джазов прорвался вдруг чистый женский голос:
— Через несколько минут мы будем передавать приветы на родину от японских военнопленных из Советского Союза!
Судо пожал плечами, выключил приемник и отошел. Но тут в его голове мелькнула спасительная мысль. Он торопливо включил приемник, схватил чистый лист бумаги и приготовился записывать.
Через полчаса воспрянувший духом Судо выводил на почтовых открытках:
“…Уважаемый господин Оно. Бели вы желаете узнать, где находится ваш сын ефрейтор Эдзи, вышлите сто иен по прилагаемому адресу. Гарантия… С уважением…”
Позднее к передачам “Приветы на родину” прислушивалась воя страна. Некоторые японские газеты перепечатывали письма, и эти газеты шли нарасхват.
Первым в батальоне письмо с родины получил Савада. Он потряс перед Эдано тонким листком бумаги, заключавшим все горести и радости, накопившиеся за время войны, и всё повторял:
— Живы! Жена, дочки, мать! Все живы! Понимаешь?
Потом, помрачнев, сообщил:
— А сестра и вся её семья погибли в Хиросиме. На кого они бросили атомную бомбу, мерзавцы! Подавиться бы им ею самим!..
Атомная бомба! Только здесь, в России, пленные узнали, что скрывалось за слухами об “огненной бомбе”. Гнев против этого преступления разделяли в батальоне все: и те, кто стоял в одной шеренге с Савадой, и те, кто питал к русским тайную злобу.
Эдано тоже волновался, ожидая почту, а письма всё не было. Многие уже получили ответы, и не только на приветы, переданные по радио, но и на почтовые открытки.
Когда Эдано уже потерял надежду получить весть от деда и, по совету Савады, хотел написать старосте поселка, долгожданное письмо пришло. Было это в холодный декабрьский день. Из штаба прибежал Савада и, сунув в руки Эдано узкий желтый конверт, отошел. Он не знал, какие вести — радость или горе — принес другу.
Эдано сразу узнал почерк. Дед! Жив!
Дрожащими, непослушными пальцами он осторожно вскрыл конверт.
“Внучек! Какая радость — ты жив! Хвала ботам — они сохранили тебя…
А какая радость для твоего отца…”
Отца?! Кровь отлила от головы, и лиловые иероглифы расплылись перед глазами Эдано. Он снова впился в письмо.
