“…а какая радость для твоего отца. Он в Токио. Меня в полиции обманули. Отца твоего посадили пожизненно в тюрьму, где сидел главный коммунист Токуда.
…У Намико умерла мать. Теперь она живет у меня, и я с Тами нянчу правнука — твоего сына…”
Ноги подогнулись у Эдано, и он сел прямо на настил, не замечая ни мороза, ни ветра. Лицо его покрылось красными пятнами. Стоявший в стороне Савада подошел и участливо спросил:
— Плохие новости, друг?
— Нет. Помолчи! — шепнул Эдано пересохшими губами и снова взялся за письмо.
“…нянчу правнука — твоего сына. Шустрый мальчишка, такой же разбойник, как ты. Намико боится писать тебе. Ведь она родилась в год тигра…”
— Плевал я на тысячу тигров! — во весь голос крикнул Эдано, распахивая шубу.
— Какие тигры? — удивленно переспросил Савада.
— Желтые! Полосатые! — Эдано обнял своего бывшего механика.
Письма, письма… Они всколыхнули в памяти прошлое, перед каждым вставали образы дорогих, любимых людей, картины родного края. И, чего скрывать, тоска по дому стала острей.
А жизнь в батальоне шла своим чередом. Постепенно пленные становились заправскими строителями. Второй дом рос куда быстрее. Эдано от имени взвода вызвал на трудовое соревнование другие подразделения и был крайне удивлен, когда вызов принял Хомма. Бывший поручик уже не надеялся на скорую перемену в настроениях пленных и старался замаскироваться поглубже и понадежнее. Он видел, как офицеров, которые упрямо держались за старые порядки, заменили другими по единодушному требованию их же подчиненных. Пленные сами называли фамилии тех, кого они желали бы видеть своими командирами, и русское командование шло им навстречу. О поклонениях в сторону дворца императора все забыли.
“Опасно, очень опасно!” — терзался по ночам Хомма, но продолжал вести свой “кондуит”, занося в него всех “неблагонадежных”. Список рос, и он иногда зло и горько шутил сам над собой, что лучше бы ему просто взять полный список личного состава батальона.
К письму от отца, которое пришло позднее, Эдано внутренне был подготовлен
“Сын, — писал отец. — Смотри вокруг внимательнее Страна, в которой ты сейчас живешь, — будущее человечества… Надеюсь, мы с тобой будем в одних рядах!”
В тот же день Эдано спросил Гурова
— Скажите, кто может быть коммунистом?
— Тот, кто разделяет Программу Коммунистической партии и готов бороться за её идеи.
— А я могу стать коммунистом?
— Думаю, что сможете. Но вам нужно получше узнать, что такое коммунизм, чего добиваются коммунисты.
— Спасибо! А если мы в батальоне создадим коммунистическую организацию?
— В батальоне, из пленных? Это невозможно. По Гаагской конвенции о содержании военнопленных, в лагерях не разрешается создавать политические организации. Мы только помогаем вам понять, как важно вовремя схватить за руку тех, кто готов разжечь военный пожар, причинить страдания народам. Вот вернетесь на родину и поступайте так, как вам подскажет совесть!
— Понимаю. Такие цели дороги и нам. Мне горько, что мои друзья напрасно отдали свои жизни, — взволнованно сказал Эдано. — Ведь я был камикадзе.
— Вы камикадзе? — удивился Гуров.
— Да! Я случайно остался жив, а мои друзья все погибли. Поверьте, это были хорошие парни. Но теперь нас не обманут, теперь наши глаза широко открыты!
— Верю! — И Гуров крепко пожал руку бывшему камикадзе.
А из Японии приходили плохие вести. Переписка была регулярной, и каждое письмо, попадавшее в батальон, открывало перед пленными новые безрадостные страницы жизни их родины. Один пленный рассказывал, что те, что с пеной у рта призывали к войне и поносили всё американское, теперь с не меньшим рвением пресмыкаются перед амеко и превозносят “американский образ жизни”. Бывшему рабочему завода “Явата” писали, что всеобщую забастовку запретил Макартур, а демонстрацию разгоняли японские полицейские, снабженные американскими резиновыми дубинками.
Волновало батальон и другое событие — предстоящая репатриация. Советское правительство начало возвращать пленных на их родину. Даже Савада нетерпеливо поглядывал на солнце. Его лучи должны растопить лед у берегов, и тогда начнется навигация. Из Японии придут корабли за ними.
* * *
Настал наконец и этот долгожданный день. Всё завертелось с лихорадочной быстротой. Вот в последний раз выстроились они на плацу батальона.
Торжественно, по одному, подходили к столику и подписывали благодарственное письмо Советскому правительству за гуманное отношение к ним. И Эдано вспомнился другой строй, на Лусоне. Тогда они тоже по одному подходили к столику, чтобы выпить последнюю чашечку сакэ, и впереди у них была только смерть.
Прощальный вечер тоже не был похож на вечер в авиаучилище. Никто не бахвалился будущими подвигами, не грозил гибелью другим, не орал пьяных песен, заглушая тоску по оставленному дому. Теперь они обменивались адресами с русскими и строили планы будущей жизни. Эдано сидел рядом с Гуровым и чувствовал себя уже не военнопленным, а скорее товарищем, соратником советского офицера.
— Никогда и никому не удастся заставить нас воевать против вас, — искренне и горячо говорил он Гурову — У нас говорят: корова пьет воду — получается молоко, змея пьет воду — получается яд. Конечно, есть ещё и такие среди нас… Но мы не позволим им начать войну, будем вам добрыми соседями.
Утром, нагруженные покупками и подарками, пленные двинулись на вокзал.
Когда эшелон, украшенный зеленью и лозунгами, скрылся за семафором, майор Попов задумчиво проговорил:
— Ну вот и проводили. Как их там встретят, на родине?
Эдано сидел у открытых дверей и смотрел, как мелькали километровые столбы, убегали назад дома и деревья. Теперь он ничему не удивлялся. Понятной и близкой стала ему эта страна и её народ. На остановках к ним заходил капитан Гуров. Он был начальником эшелона и сопровождал их до транзитного лагеря. А поезд мчался по жаркому Приморью, всё ближе и ближе к океану. Вот и синяя полоска морокой воды мелькнула между деревьями…
В транзитном лагере, в ожидании пароходов, собрались военнопленные из Сибири и Дальнего Востока. Сколько разговоров, сколько впечатлений!
Прощальный митинг, и они, построившись колонной, двинулись в порт. Эдано не поверил глазам: у причала стоял “Сидзу-мару” — старый и обшарпанный, со следами камуфляжа на бортах и надстройках. “И ты уцелел, старина”, — с волнением подумал Эдано и посмотрел на мостик, ожидая увидеть там старика капитана. Но на его месте стоял другой, незнакомый человек.
Сколько воспоминаний всколыхнул в памяти Эдано этот старый корабль: и шторм, трепавший их по пути в Манилу, и гибель транспорта на виду у всех, и лица друзей-камикадзе…
Колонна репатриантов подошла к судну. Началась посадка. Эдано на этот раз попал в трюм. В знакомый кубрик теперь поместили офицеров.
Трюм был оборудован для перевозки людей не лучше, чем и раньше. Но сами люди и их настроение были теперь совсем иными. Даже небо и море выглядели по-другому: ласковыми и приветливыми.
Сложив пожитки, Эдано с друзьями вышел на палубу. Вся палуба и надстройки были заполнены репатриантами. Матросы с “Сидзу-мару”, очевидно, привыкли к этому и только беззлобно и лениво ругались, протискиваясь через бурлящую толпу.
Долго ещё пришлось ждать, пока гудок корабля хрипло рявкнул. На берегу оркестр грянул марш, и
