воздухе его не укачивает.
Моторка вышла из залива и помчалась по озеру. Плохое настроение у Витьки как рукой сняло.
Он улыбался, и все снова рисовалось в самых радужных красках. И путешествие, и Байкал, и научная станция. Он даже позабыл о размолвке с ребятами.
Он наслаждался ветром, от которого перехватывало дыхание, и хлесткими брызгами, которые летели вместе с ветром. Ему хотелось, чтобы путешествие на моторке не кончалось никогда.
Но как раз все самое лучшее всегда бывает самым коротким. Моторка, задрав нос, очень быстро пересекла озеро, сбавила ход и вошла в другой залив.
На берегу стоял один-единственный небольшой бревенчатый домик.
— Это и есть наша станция, — сказал ребятам дядя Веня.
Станция больше походила на дачку или на сторожку лесника. Ее вид разочаровал ребят, но дядя Веня этого не заметил.
— Здесь мы и проведем две недели, — радостно возвестил он. — В трудах и открытиях, как полагается настоящим ученым.
Трудно было представить себе, что в такой избушке можно совершать какие-то открытия. Ребята рисовали в воображении станцию несколько иначе. Этаким современным зданием с аппаратурой и кабинетами.
— Выгружаемся, — скомандовал дядя Веня, выпрыгнул из лодки и помог дяде Володе втащить ее на берег.
Ребята стали выбрасывать из катера свои рюкзаки. Дядя Володя озабоченно посмотрел на поднимающиеся волны, покачал головой и попросил:
— Скажи Севе, чтобы поторопился. Баргузин поднимается. Можем застрять здесь на сутки.
Словно в насмешку, каторжник охранял каторжников. Линейный батальон, в котором штрафным рекрутом служил Черский, охранял острог, где содержали таких же арестантов.
Служба в гарнизоне была тупой и однообразной. Командир — злым и совершенно невежественным. И впереди никакой надежды хоть на малейшее улучшение. Тут впору сломаться и сильному человеку.
Но Черский не сдавался. Он привык откликаться на русское имя Иван, привык молча и безропотно выполнять приказания командира и с нетерпением ждал редких свободных часов и еще более редких свободных дней.
Когда было совсем трудно, больно и обидно, он вспоминал Чекановского, его веселую, задорную улыбку и брал себя в руки. Нельзя отчаиваться!
Здесь, в Сибири, он открыл для себя естественные науки. В университете очень мало времени уделялось биологии, геологии, физике, и теперь Черский наверстывал.
Он читал все научные книги, какие мог раздобыть. Читал все подряд — о строении земной коры и о путешествиях Чарльза Дарвина, о теплоте и о лунных кратерах. Он всегда помнил слова Чекановского о малоисследованном Сибирском крае, о том, что именно здесь может найти себе применение пытливый ум ученого.
По воскресеньям он бродил по берегам Иртыша и Оби и собирал раковины, минералы и кости доисторических животных. Однажды ему повезло, и в небольшой роще он обнаружил целое кладбище окаменелостей. Находки прибавлялись и прибавлялись, у Черского уже собралась неплохая палеонтологическая коллекция.
Коллекция валялась без применения, Черский еще не умел научно описать ее и классифицировать, поэтому в один прекрасный день решился и отправил часть коллекции в Московский университет.
Ему казалось, что такую коллекцию обязательно заметят и оценят, что из университета вот-вот придет письмо с благодарностью. Но письма не было. Может быть, коллекция затерялась где-нибудь в дороге?
У другого бы руки опустились, а Черский продолжал исследовать берега, продолжал искать раковины, пополнял и пополнял свою коллекцию. Командир и солдаты насмехались над батальонным чудаком:
— Зачем тебе все эти камни? Кому они нужны? В Москве своих камней полно!
Вот вытянулось лицо у командира, когда летом 1868 года в батальонную канцелярию пришло письмо на имя Черского! Академик Миддендорф ехал в экспедицию в Западную Сибирь и хотел встретиться со штрафным солдатом Черским по поводу его коллекции раковин.
Как ждал Черский этой встречи! Как волновался! И сам обрывал свои сумасбродные мечты: эта встреча ничего не изменит, не может ничего изменить.
Академик Миддендорф произвел на Черского впечатление сурового и хмурого человека. Он очень долго молча изучал принесенные солдатом раковины. Внимательно рассматривал каждую, но на его лице невозможно было прочитать никаких эмоций.
Наконец он отложил последний экземпляр коллекции и поднял на Черского неулыбчивые глаза:
— Это пресноводные раковины. Это открытие, милый мой. Великое открытие. Ваша коллекция может перевернуть научный мир. Считается, что Западно-Сибирская равнина когда-то была дном моря. Но ваши раковины опрокидывают эту теорию. Здесь были пресные водоемы, а не моря.
Черский не верил своему счастью, он широко улыбался, но академик Миддендорф по-прежнему не был склонен к радостным восклицаниям и поздравлениям:
— Я забираю вашу коллекцию с собой. Мои выводы и ваши находки требуют серьезного научного исследования и подтверждения. О результатах я вам обязательно сообщу.
Академик уехал, а Черский теперь лелеял единственную мечту: что, если коллекция поможет ему стать свободным? Что, если появится возможность заниматься наукой не урывками, а постоянно? Что, если он сможет посвятить свою жизнь любимому делу?
Но от Миддендорфа больше не было никаких известий. Сначала Черский надеялся на то, что экспедиция задержалась в Сибири. Потом из журнала узнал, что академик Миддендорф благополучно вернулся из экспедиции, и стал ждать, когда же проведут научное исследование раковин — это ведь дело долгое и, наверное, нелегкое.
Потом и этого перестал ждать. Похоже, что встреча с академиком ничего не принесла. Наверное, раковины оказались самыми обыкновенными, и великое научное открытие не подтвердилось.
Ничего! Он сделает новые открытия. Он докажет себе и другим, что из него выйдет настоящий ученый, настоящий исследователь. Он не сдастся и сейчас.
Судьба испытывала его терпение целых три года. А потом пришло распоряжение о его освобождении от военной службы и о переводе на вечное поселение.
Одновременно с казенным распоряжением пришел и вызов из Сибирского отдела Русского географического общества. Ссыльного Ивана Черского вызывали в Иркутск для работы на озере Байкал.
ГЛАВА IV ПЕРВЫЙ ДЕНЬ НА СТАНЦИИ
Избушка, в которой размещалась научная станция, оказалась не такой уж маленькой. Две спальни, кухня-столовая и огромный кабинет, весь заставленный приборами.
В избушке дядю Веню и ребят встретил приветливый небритый молодой парень.
— Это и есть мой единственный подчиненный, — шутливо представил его дядя Веня. — Зовут его Всеволодом Георгиевичем.
— Ну-у! — протянул единственный подчиненный. — Какой я им Всеволод Георгиевич? Просто Сева.
Сева почтительно пожал ребятам руки и пригласил попить чайку:
— Устали ведь с дороги.
— Ничего, отдохнем, — ответил дядя Веня. — И чай сами попьем. А ты, Сева, поторопись, Володя в лодке ждет, волны поднимаются, баргузин. Боится, что застрянете на сутки.
Сева засуетился, засовывая в рюкзак какие-то тетрадки и скомканный свитер.
