окончательно спился, и когда ее силы наконец иссякли, отец совсем утратил почву под ногами. Ушел в непрерывный запой. И все пошло прахом. Пригородная ночлежка за счет социальной службы. Потом не стало даже этого. Он оказался на улице. И в 1989 году он просто замерз. Можешь себе такое представить? Мой папа стал бомжом. А мы узнали об этом, только когда прочли свидетельство о смерти. В последние годы никто не поддерживал с ним отношений, ни я, ни мама, ни сестры.
Я попыталась представить себе Оке Гаттмана бомжом. Это оказалось на удивление просто. В моем воображении его румяное лицо легко становилось еще более ярким, красновато-отечным и небритым. Я так и видела, что его светлые, взъерошенные волосы взъерошены еще сильнее, поседели и свалялись. Его немного заносчивую манеру поведения, излишнюю многословность, которую я тогда принимала за уверенность в себе, я позднее неоднократно наблюдала у разных представителей неблагополучных слоев. «Я все же кое-что собой представляю, я не такое дерьмо, каким кажусь на первый взгляд». Самоутверждение. Мне пришла в голову мысль, что я вполне могла его где-нибудь видеть. Скажем, на скамейке в парке. Грязный, вонючий слизняк, проходя мимо которого я ускоряла шаг. Оке Гаттман. Силы небесные.
— Кто же занимается домом? — спросила я. — Он в прекрасном состоянии.
— Эва с мужем. Они оба работают в народной школе в Смоланде, но каждое лето приезжают сюда на несколько недель и хозяйничают. Кроме того, на выходные иногда заезжают Лис со Стефаном, но у них собственный дом на одном из близлежащих островов. И большая семья. У них четверо детей. Поэтому со временем туговато. Отрезать еще хлеба?
— Да, с удовольствием. Он такой вкусный!
Йенс унес одну свечку к плите, чтобы видеть, что режет. Его огромная тень двигалась по голубым дверцам шкафа.
— Пришлось печь хлеб самому. Я не могу добраться до магазина без машины.
— А Анн-Мари?
— Анн-Мари живет в США. Она не приезжала в Швецию уже лет десять — двенадцать. Ей здесь не нравится. Дом в основном пустует.
— Удивительно, что он так хорошо сохранился. Диван в гостиной, вероятно, с тех пор не перебивали? А ткань совсем не вытерлась. Должно быть, она очень хорошего качества.
— Это, наверное, потому, что на нем никто не сидит.
Он поставил свечу и корзинку с нарезанным хлебом на стол. Потом принес из шкафа в дальнем темном углу бутылку и две рюмки. Он разорвал оберточную фольгу и быстрым, ловким движением ввернул в пробку штопор.
— В каком-то смысле немного жаль, — добавил он, стиснув зубы и выдернув пробку.
— Вы никогда не думали о том, чтобы продать дом? Или сдать?
Он покачал головой и тихо улыбнулся. Не спрашивая меня, он наполнил рюмки.
— Нет. Мама ни разу и словом не обмолвилась на эту тему. Иногда я подумываю, а не забыла ли она, что у нее есть дом в Тонгевике. Она не приезжала сюда, наверное, уже лет двадцать. То лето 1972 года, когда ты тут жила, было последним, которое мы провели здесь все вместе.
Я попробовала вино:
— Я часто задумывалась о том, что сталось с Майей. Она научилась говорить?
Йенс отрицательно покачал головой:
— Нет. Так и не научилась. Ты, должно быть, знаешь, что мама с папой развелись. Папа переехал в Гётеборг. Он съезжался с Моной, разъезжался и снова съезжался, это происходило в несколько этапов, и в промежутках у него было множество женщин, но каждый раз он возвращался к ней. Пока не кончились даже эти отношения, и не остался один алкоголь. Все заботы о Майе легли на маму. Майя вдруг оказалась у нее единственным ребенком. Анн-Мари исчезла в США и больше не вернулась. Эва с Лис уже начали взрослую жизнь. Я пробыл дома еще год, потом закончил гимназию, получил кредит на учебу и зажил самостоятельно. Когда я переехал, дом в Бромме стал для мамы с Майей слишком велик. Мама продала его и купила квартиру на Кунгсхольмене. Она отказалась от постоянной должности в «Дагенс Нюхетер» и подписала контракт на работу в качестве внештатного сотрудника. Поначалу разницы почти не чувствовалось, ведь мама всегда много работала дома. Но у нее появилась возможность уделять Майе гораздо больше времени, чем раньше. Она ездила с ней по разным врачам и со временем добилась диагноза: аутизм. Не знаю, насколько он был верен. Но у Майи явно имелись какие-то отклонения, и их ведь надо было как-то назвать.
Майя отнимала у мамы все больше и больше времени. Ей платили пособие по уходу за больным ребенком, и она стала писать значительно меньше. Кстати, и газета «Дагенс Нюхетер» перестала проявлять к ней интерес. Мама писала в основном о религии, и пока дело касалось буддизма и примитивных религий, все шло нормально, но когда в ее текстах стало превалировать христианство, им это надоело. Газета разорвала с ней контракт, и мама обратилась к религиозным журналам. Те платили не так щедро, и мамино материальное положение ухудшилось. Впрочем, не думаю, чтобы ее это особенно волновало. Она была поглощена только Майей и размышлениями на тему религии. Как-то раз она занимала у меня деньги на путешествие. Они с Майей обычно ездили в южную Европу и посещали различные монастыри и священные места. Они путешествовали самым дешевым способом: автостопом и на поездах. Получали какие-то стипендии. Жили в монастырях и вместо платы за постой помогали по хозяйству.
Мама непрерывно искала способы помочь Майе. Одно время она возлагала большие надежды на какого-то гипнотизера. Он пытался вернуть Майю к грудному возрасту, когда она жила в детском доме в Бангалуре. Не получилось. Тогда он попробовал заставить ее вновь пережить то лето, когда она исчезала. Тоже не получилось. Ему никогда не попадался пациент, столь невосприимчивый к гипнозу.
Когда Майе исполнилось двенадцать, они переехали в Варберг. Мама узнала, что там есть какой-то врач, специализирующийся на аутизме и разрабатывавший эту тематику совместно с Варбергской больницей. Мама в него очень верила и завязала с ним близкое знакомство. Одному Богу известно, был ли у них роман или нет. Во всяком случае, в Варберг она переехала именно из-за него и поселилась в маленькой двухкомнатной квартире рядом с больницей. С Майей он все равно не добился никаких видимых результатов, хоть и описывал ее случай в отчетах. Через год больница отказалась от сотрудничества с ним, и он уехал в США. Думаю, он был обычным карьеристом. Но мама с Майей прожили в Варберге еще несколько лет. Скорее всего, они вели весьма замкнутую жизнь, что не шло на пользу ни той, ни другой.
Несколько лет спустя у мамы случился нервный срыв, и она попала в лечебницу для душевнобольных. Врач, с которым я тогда беседовал, сказал, что у нее депрессия с симптомами невроза. Майю тем временем отправили в приют, что в каком-то смысле дало маме несколько лет пожить спокойно.
— Где Майя теперь? — спросила я.
— Когда ей исполнилось двадцать три, она перебралась в специальный интернат. Там и живет. Думаю, ей там довольно хорошо. А у тебя-то, Ульрика, как дела? Кем ты работаешь?
— Я этнолог. Изучаю истории горных пленников. Развелась. И у меня два сына, одному шесть, другому девять. А ты?
Йенс засмеялся:
— Неужели ты уже все про себя рассказала?
— Могу потом продолжить, — ответила я, сделав глоток вина. — Насколько я помню, в гимназии ты специализировался на естественных науках. Это подготовило тебя к работе в рекламе?
— Ну сейчас, конечно. Мне дали много полезных знаний. Но в то время я, разумеется, вовсе не думал о рекламе, да и о карьере в области естественных наук тоже. Просто это направление было самым трудным. Мне хотелось посмотреть, справлюсь ли я. Потом я один семестр изучал философию, после чего поступил в Институт журналистики. Пока я там учился, я выпустил сборник стихов. Благодаря которому я угодил в довольно странную газетную статью.
— Вот как? А я и не знала, что у тебя вышла книжка стихов, — сказала я.
Меня удивило, что я это пропустила. Ведь обычно я прямо подскакивала каждый раз, как видела в газете фамилию Гаттманов. Но видимо, книга вышла в то время, когда я была полностью поглощена собственными делами.
