— В том и интерес, Хоффмайер, что — нет, — возразил Керн, на сей раз не возмутившись нарушением молчания. — Ей скоро исполнится двенадцать, и это единственное, что у нее общего с прежними жертвами; ее мать не работает вовсе, отец — лишь посезонно. Иными словами, в этом случае ребенок представителей не высоких сословий.
— Зараза… — пробормотал Курт тихо. — А такая была хорошая версия… Но постойте-ка, — спохватился он настороженно, — если подле нее не было убийц, если приметы прочих жертв к ней не подходят — Вальтер, из чего вы вывели, что она вообще имеет к происходящему отношение? Лишь из того, что шла по улице одна?
— Музыка, Гессе, — мрачно отозвался Керн. — Вот потому-то я и не удивился, услышав рассказ твоего свидетеля. Потому и верю ему, а не полагаю, что твой приятель из «Кревинкеля» попросту измыслил все, опасаясь зачистки, кою ты пообещал обитателям свалки. Она шла на звук музыки, источник которой ей почему-то страстно хотелось отыскать; «на звуки дудочки», по ее словам, или, имея в виду сказанное тобой — звук флейты.
— Вот черт…
— Еще раз чертыхнешься в моем присутствии, Хоффмайер, и я собственноручно тебя выпорю, — пообещал Керн столь обстоятельным тоном, что сомнений в серьезности сего обета не оставалось. — Но в целом ситуация описана верно.
— Дополню еще, что никакой музыки никто, кроме девчонки, не слышал, — вклинился в разговор осевший, усталый голос, и Керн рывком выпрямился, метнув быстрый взгляд из-под насупленных бровей на переступивших порог старших дознавателей.
— Гессе, ты не затворил за собой дверь, — заметил он сухо; Курт виновато развел руками, и тот сдвинул брови еще круче. — Пропивать, майстер инквизитор второго ранга, дозволительно все, кроме головы.
— Брось, Вальтер, ты-то сам куда смотрел, старый пень, — возразил Ланц устало, без дозволения усаживаясь на скамье у стены и потирая покрасневшие глаза. — Итак, в одном мы теперь можем быть убеждены: дело это — наше.
— Это точно?
— Абориген, я только что выслушал рассказ девчонки о том, как ей во сне пригрезилась дудка, которая велела идти за нею, подсказывая при этом, как наилучшим образом выбраться из дому, чтобы не потревожить родителей, какую улицу выбрать и в какой проулок следует свернуть — и все это фактически не просыпаясь; и я, кажется, упомянул о том, что, кроме нее, никто не уловил даже отзвука. Как ты полагаешь, попахивает здесь чем-то, чем обыкновенно занимается Друденхаус? И не желаешь ли оспорить свои слова о том, что Кристина Шток не сама пришла к убийцам?
— Пришла сама… — повторил Курт тихо, потирая лоб, вновь занывший от тяжкой, мутной боли; вопреки его ожиданию, майстер обер-инквизитор не заметил язвительно, что употребление дурманящих напитков следует ограничить, а лучше исключить вовсе как вредоносные для умственных способностей. — Вот почему никто не видел с нею посторонних; когда я опрашивал горожан, мне говорили, что встречали дочь Штоков в различных частях города, но все время — одну…
— Ее просто вели, — хмуро подвел итог Бруно. — На глазах у всех, средь бела дня, ребенка фактически тащили на веревке, и никто этого не понял. И мальчишка бюргермайстера — никто не похищал его, и он не сбегал от обиды… Скажи теперь, что мои теории смешны.
— Само собой, — предположил Курт, не ответив, — магистратским блюстителям в голову не взбрело проследить за тем, куда она шла?
Ланц пренебрежительно фыркнул с плохо скрытым раздражением, взглянув на сослуживца так, точно это по его вине солдаты Хальтера утратили последние отголоски разума; Райзе вздохнул, покривив губы в натужной ухмылке.
— Брось, академист; благодари Бога уж хоть за то, что Он дал им мозгов доставить девчонку сюда, а не сопроводить попросту домой. Мы могли обо всем приключившемся и вовсе не узнать; на миг призадумайся об этом — и осознаешь, что нам неслыханно повезло.
—
— Зачем?
— Не имею ни малейшего представления, Вальтер, но полностью отмести подобное предположение не могу; как знать, быть может, через нее нас хотят привести к какому-то решению, нужному им…
— Ну-ну, — одернул его Керн таким тоном, точно беседовал с душевнобольным, порывающимся покончить со своею затянувшейся бессмысленной жизнью. — Так недолго и до паранойи.
— «Паранойя — твой лучший друг», учил нас Его Высокопреосвященство Сфорца в академии…
— Забавно, — невесело усмехнулся Бруно, — что, находясь в присутствии четверых инквизиторов, я не слышу версии о божественном благоволении.
— Смешно, — безвыразительно согласился он. — Особенно весело от такого благоволения Хальтеру- младшему и девчонке Штоков.
— Гессе, — насупясь, проронил предостерегающе майстер обер-инквизитор; Курт сжал губы, осекшись.
— Виноват, — отозвался он механически и без особенной покаянности в голосе; тот бросил короткий взгляд в его сторону, однако продлевать воспитательную беседу не стал. — Если у Бруно нет более мудрых мыслей, я бы хотел обратить внимание на три вещи. Primo. Финк той самой злополучной ночью тоже слышал флейту, и если это можно списать на некий транс, в каковом он пребывал (что, как я понял, схоже с состоянием, в котором отловили последнюю жертву), то мой-то свидетель был compos mentis[50], когда видел участников таинственного обряда. Он слышал музыку въяве, ушами, так сказать, телесными.
— Ergo, — подытожил Ланц, — в те минуты, когда жертва идет, ведомая призрачной флейтой, кто-то где-то дудит на вполне вещественной.
— Это первое, — кивнул он согласно. — И теперь уж не за пределами города; не хочу славословить магистратских солдат, однако же в последнее время можно быть уверенными, что на воротах они не спят. Версию о том, что ребенок (да и взрослый тоже) в каком угодно трансе сможет преодолеть городскую стену, я по понятным причинам не рассматриваю.
— И пиликает эта гадина, — добавил Ланц угрюмо, — руководя действиями жертвы на расстоянии… Жаль, что дудка сегодня не была настолько любезна, чтоб назвать девчонке конечный пункт. Вот это было б точно благоволением свыше.
— Secundo, — продолжил Курт, оставив слова сослуживца без ответа. — На сей раз имеем чадо из небогатой, не известной семьи, не из той, от которой зависит благосостояние Кельна; ergo — рассыпается одна из моих версий касательно мотивов преступлений.
— Не сказал бы, — возразил Бруно; умолкнув, бросил вопрошающий взгляд на Керна, испрашивая на сей раз дозволения говорить, и пояснил: — Все, напротив, логично и укладывается в твою теорию. Возможно, «система управления городом» или «экономика Кельна»… или что там еще для всех вас важно… и пострадали в некотором роде по причине общей подавленности одного из первых торговцев и бюргермайстера; возможно, горожане и испытывают некоторую удрученность происходящим (дети, все ж таки), однако же — до сих пор страдали лишь те, чья жизнь является предметом зависти, а то и порицания. Они одарены судьбой, у них все в жизни как надо; самое большее, на что они могут рассчитывать в смысле сочувствия — это «слыхал, у бюргермайстера сынка порешили?» — «вот жуть-то». И это все. В лучшем случае. Если кто-то хочет восстановить город против ведущих дознание (то есть, против нас), если кому-то требовалось посеять пусть не панику, то хоть смятение в умах — бить надо не по кошелькам, а по душам, и по душам всех. До сего дня это были те, кто ближе к вам — верхушка общества; и это заставило вас шевелиться. Теперь взялись за простых смертных, коих, замечу, в Кельне больше. Вот их мнение и будет решающим, именно от них зависит, вышибут ли ворота Друденхауса, когда терпение иссякнет.
— Все это, — неспешно возразил Ланц, — было бы справедливо, когда б происходило в ином месте. Это вольный город, Хоффмайер, и здесь все иначе. Здесь другие люди. Это тебе не деревня.
— Не хотелось бы показаться неучтивым, — чуть осмелев, отозвался тот, — однако, отучись вы в университете — хоть бы и неполный год — вы заговорили б иначе. Ваши информаторы из студенческого
