Пастырь добрый

фактом немаловажным — затраты на поддержание жизнеспособности его подопечного, набавляемые к обычному его жалованью, вычислялись, ad imperatum[55], исходя из расценок, принятых для заключенных, а аппетиты у Бруно были как у самого натурального вольного горожанина со здоровым организмом. В последний раз, отсылая в академию очередное из многочисленных своих прошений о даровании помощнику вполне заслуженной, по его мнению, долгожданной свободы, господин следователь, завершая составленный строго и четко текст, не преминул заметить словами простыми и отчасти бесцеремонными, что искусство создавать монеты из сухих листьев — запретно и противозаконно, караемо служителями Конгрегации, а оттого ему, инквизитору второго ранга, отнюдь не свойственно, и, коли уж вышестоящие никак не желают избавить его от приписанного к нему намертво захребетника, стоит озаботиться хотя б тем, чтобы упомянутое искусство майстеру инквизитору не пришлось постичь, не имея иного выхода…

В последние пару месяцев, правда, ситуация исправилась — по завершении прошлого расследования Курт обрел немалый praemium за осуществленное сверх меры искусно дознание (во многом благодаря запросам Вальтера Керна, надо отдать ему должное), да и сам помощник (по запросу теперь уже следователя Гессе) был одарен платой за исполняемую в течение тридцати одного дня работу агента Конгрегации, а также переведен на более приемлемое обеспечение, равное затратам на среднего курсанта академии. Однако даже у таких денежных средств имелась нехорошая tendentia со временем иссякать, и теперь, усаживаясь за стол студенческого трактирчика и здороваясь с хозяином, Курт мысленно вздыхал, раздумывая над финансовым резоном строгих постов.

— Шницель, — тем не менее, сообщил он в ответ на вопросительный взгляд из-за стойки и увидел, как Бруно, присевший напротив, чуть заметно покривился, точно от внезапной зубной боли.

— Постного чего-нибудь, — попросил подопечный непреклонно.

— А в монахи когда пострижешься? — уточнил кто-то из-за стола в углу и чуть привстал, неопределенно махнув рукой им обоим: — Здравствовать желаем… Давненько вас что-то видно тут не было, майстер инквизитор; зазнались?

— Я тут каждую неделю, — возразил Курт снисходительно. — Если б ты изредка просыпался и вынимал физиономию из тарелки, ты б меня видел. Я верно слышал, что тебя намереваются отчислить с факультета?

— Ага, Хоффмайер настучал? — с напускной обидой отозвался тот. — Ничего подобного. Держусь мертвой хваткой.

— Мертвецкой, если точнее, — хмыкнул кто-то у стены.

— Отвали.

— Беспробудной, я б сказал…

Меж двух столов тут же завязались прения, и на вошедших внимание обращать, наконец, перестали.

Свою порцию, принесенную довольно споро, Курт наполовину изничтожил уже за минуту, не заметив даже, как; мысли были далеко отсюда, блуждая меж пустырем у городской стены, свалкой и Кельнским собором. Подопечный ковырялся в тарелке вяло, перекатывая с края на край кусок тушеной морковки и косясь в его сторону с невнятной тенью во взгляде; когда взгляд этот начал уже осязаемо прожигать макушку, Курт, не выдержав, отложил вилку и воззрился на помощника вопрошающе и почти раздраженно.

— Что, в самом деле, с тобой такое? — спросил он, понизив голос, дабы соседние столы не услышали того, что их не касалось. — Сперва я думал, тебе претит сидеть на моей шее. После я полагал, когда средства у тебя появились свои, что ты экономишь. Однако же, это ни в какие рамки; даже задарма, когда у нашей хозяйки благое настроение, в тебя, кроме этой вареной гадости, ничего не запихнешь. Бруно, ты впрямь в монахи нацелился или страждешь желудком?

— Довольно для инквизитора странно отчитывать мирянина за склонность к постным блюдам, — усмехнулся тот и, повстречав его взгляд, посерьезнел. — «Что со мной такое»… Что с тобой такое? Как ты можешь это есть?

Курт переместил взгляд на недоеденный шницель, источающий острый аромат, и непонимающе передернул плечами:

— Не возводи поклеп; готовят тут отменно.

— Это мясо, — еще тише, чем прежде, возразил подопечный. — Жареное мясо. Неужто тебе кусок в горло лезет?

— Господи… — тоскливо проронил Курт, внезапно осознав, в чем дело. — Вот оно что…

— Посему — ты уж дожевывай и, Бога ради, попроси убрать тарелку, дай и мне поесть спокойно.

— Да брось, это глупо, — поморщился он, с омерзением глядя на горку овощей на блюде подопечного. — То есть, я понимаю, что это зрелище, а особенно все то, что его сопровождает, довольно неприятно… я и сам… Ты помнишь. И — да, это может запомниться надолго; согласен даже, что попервоначалу и аппетит может испортить, но уже три месяца, как Кельн ничем, кроме грязи, не пахнет. Вон, твои приятели-студенты — наворачивают, и все горожане…

— Они к этому не причастны.

— «Причастны»… — повторил Курт, насупясь. — Точно о каком преступлении.

— Нет; мне себя упрекнуть не в чем. Но что-то от этой мысли легче не делается.

— Это противоестественно, Бруно, и нельзя же всю жизнь…

— Дай-ка я попрошу хозяина принести светильник, — оборвал тот резко. — И ты попробуешь зажечь его. Хотя бы затушить. Хоть в руке его подержи. Богом клянусь, я тут же затолкаю в себя три порции отбивных. С хрустящей, маслистой поджаристой корочкой. Идет?.. Вот так-то, — отрезал Бруно, когда он помрачнел, отвернувшись. — Не тебе меня лечить.

— А ты с меня пример не бери, — огрызнулся Курт. — И сохрани мозги в здравии. Ты меня всерьез настораживаешь; Бруно, с которым я познакомился в той деревне, был…

— Вот и поищи его там. К слову заметить, все в той же деревне я как-то свел знакомство с одним следователем, который тоже сильно отличался от того, кого я теперь перед собой вижу. Сдается мне, оба эти человека сгорели в замке фон Курценхальма. А лично я — еще и этим летом… Да, — через силу улыбнулся он уже чуть спокойнее. — Ткни в любого в Конгрегации — и, уверен, каждый будет с прибабахом. У меня задвиг — такой. И убежден, что подобных случаев среди вас много. Я ведь прав?.. Ты — от любой свечки отпрыгиваешь, точно от чумного трупа. Ланц даже в самую душную летнюю ночь не снимает ставен — упреет, но не снимет, хотя после того, как он расправился с поджигателем, его дом вообще большинство народу обходит за две улицы. Туда, верно, даже комары боятся влетать. У Райзе с собой неизменно фляга — и уж не с водой; не сказал бы, что он постоянно в подпитии, однако ж, не для красоты он ее таскает. Кроме того, он тешится в допросной с местными шлюхами; надо думать, флягу при этом ополовинив… и как знать, не придется ли его прикрывать Друденхаусу, когда он, быть может, перегнет палку однажды. Не со зла — так, заиграется попросту. Аd vocem[56], удобрять девицу, которую ты когда-то посадил в Друденхаус — мало чем лучше и тоже отдает извращением; тебе не кажется?

— Мне кажется, моя постель — не твое дело. Кроме того, я не сажал ее в Друденхаус, а лишь задерживал как свидетеля, и тебе это прекрасно известно.

— О да, — покривился Бруно скептически. — Конечно. Это сильно отличается… Далее: Керн почти не ночует дома — почитай всякую ночь он в Друденхаусе. Знаешь, почему?

— Почему?

— Не знаю, — передернул плечами тот. — Но убежден, что и здесь что-то нечисто. Возможно, дело попросту в том, что дома его никто не ждет… Тогда это самый безобидный из заскоков. Что совершается в мозгах местного exsecutor'а — я даже вообразить не берусь. Не знаю, приметил ли ты, но после первого своего допроса ты кривился каждый раз, когда, к примеру, ломалась хворостина под ногой — первые пару дней. Так что друденхаусский исполнитель, может, вообще питается одними кашками и принципиально даже ножки от цыпленка не отламывает… с другой стороны, каша — тоже не выход; допрашиваемых, я полагаю, блюет иногда — от болевого шока бывает…

— Satis, satis![57] — чуть повысил голос Курт, поморщась и