всячиной. Среди гула слышу:
— Ухо полметра… голова уже сделана…
— Ее тоже будут отливать в бронзе?
— Да.
— Сколько же частей будет в голове?
— Я не знаю, но колоссальная работа, самый большой монумент…
— Так что это будет прообраз по существу?
— Скажите мне лучше, сколько стоит?
— Сумма астрономическая…
Возвращается от параши и снова усаживается рядом со мной Пучков-Безродный.
— А теперь мы покурим, угощайтесь, — заулыбался он, поднося кожаную папиросницу.
Закурили. Вдруг Пучков обернулся. Прислушивается. Я тоже оборачиваюсь: сдвинуты друг к другу головы, между ними, вытянув тоненькую шейку, Сергей Иванович дрожащим от волнения голосом полушепотом читает Некрасова:
— Вынесет все… Тут вдруг губы Сергея Ивановича задергались, он остановился, но в тот же миг взял себя в руки:
Пучков-Безродный покачал головой:
— Жаль, что не придется. — Что вы сказали?
— Сказал, что не придется… Мне-то уж во всяком случае… Шестьдесят лет — не двадцать…
— Почему же? Еще поживете лет тридцать…
— Спасибо. Там бы, пожалуй, прожил бы, а здесь считай за год десять лет долой.
— Скажите, по-вашему, все погибло безвозвратно?
— Ух ты черт! — старик вдруг выпрямился, держась рукой за доску нар. — Зачем бы я стал вашу голову мутить! Это было бы слишком… вроде Леонида Михайловича — все валить в одну кучу. Да будет вам известно, что по натуре я оптимист. Вы что же думаете, что я могу сказать, что все здание на песке? Нет уж, дудки! Шалишь, нас не собьешь…
Старик вдруг качнулся и тут же схватился за нары. Меня поразила необычайная перемена во всем виде этого насмешливого и, как мне показалось, не совсем серьезного человека. Лице его очень побледнело и как-то странно оскалилось.
— Я так полагаю, — проговорил он, тяжело дыша, — надо только не терять точку опоры…
— Можно мне спросить?
— Какой разговор, спрашивайте.
— Мне показался схожим ваш строй речи с речью Кондратьева. Тут как-то словно один человек…
— Вообще, честно говоря, на данном отрезке я на все смотрю его глазами, даже чудно: говорю его словами, а вы вот что, вы еще очень молоды и находите в себе силы бороться за свою правоту, берите пример с Кондратьева.
— Советуете держаться до конца?
— Не могу советовать другое, с меня пример не берите, уже силёнки оказались не те, и я еще всего не знал, а для вас единственная мера борьбы — держаться, пока хватит сил.
Старик вдруг обернулся.
— Беседуете? — любопытствует остроносенький Сергей Иванович, подвигаясь к нам.
— Да, — усмехается старик Пучков, — что остается делать? Все об одном и том же, материала до черта.
— Что же? — морщится Сергей Иванович, — справедливо, Cogito ergo sum— я мыслю, следовательно, я существую.
— У вас есть курить? — обращается он к Пучкову.
— Какой разговор? Курите!…
Старый политкаторжанин протягивает ему кожаную папиросницу.
— Скажите, дорогой Сергей Иванович, — ласково глядя на него, спрашивает Пучков, — просто не пойму вашу хандру, нам улыбающиеся люди нужны.
— Знаете, я вам не помощник, товарищ Пучков. А настроение тяжелое… Вы хоть понимаете, какое оно должно быть на осадном положении? Не желаете понимать, что можно обойтись без смеха.
— Ну, к чему, Сергей Иванович? Не хотел вас обидеть.
— Неужели вы думаете, что я способен на вас обидеться?
— Ну, это уж слишком, Сергей Иванович.
— Слушайте, у вас есть нервы?
— А как же!
— Тогда простите… Да, настроение тяжелое, по внуку скучаю. Вы тоже должны меня понять.
— Отлично понимаю, такая тема не требует пояснений. Отлично все понимаю.
— Тема сугубо личная, но как подумаешь, просто чудовищно… очень страшно было с близкими расставаться. Всяко на моем веку бывало, привык я и не к таким встряскам, только досадно подумать, за что на мою долю их так много выпадает.
Сергей Иванович беспомощно посмотрел на нас.
— Да что говорить… Мы жили одной семьей — я с женой и сын с невесткой и внуком. Мальчишка просто прелесть, умный парень… должен учиться в седьмом классе. По физике у него пятерка, по алгебре, по геометрии, а вот пение не любит, не любит, чудак. Я ему отдельную комнатушку устроил, в доме уж сам все делал, там у него паяльник, тисочки, пассатижики, мы с ним динамо крутили рукой…. как накрутимся. Очень радио любит — сам собрал радиоприемник. В электрокружке занимается, в Доме пионеров. Я помню, мы с ним кота мыли: нальем ванну, и туда его, окатим с ног до головы, ох, смешно, кот глаза выпучит, глаза большие, смотрит… И вот, свалилось несчастье — я здесь, а сын с невесткой из-за меня тоже получили путевку в жизнь. Он где-то на Севере, а она в другой части Союза, где-то под Уфой. Только я не знаю даже где они теперь, что с ними. Эх, у меня такое предчувствие — сердце сжимается.
— Ну, что это такое! — вырывается у меня.
— Вам в новинку, — вытянув шейку, проговорил Сергей Иванович, — а я уже хлебнул лагеря, как подумаю о них, сердце сжимается. Там порядки такие: зима, на улице мороз до сорока градусов, одеты плохо — телогрейка второго, а то и третьего срока, на ногах ватные бахилы и резиновые чуни… Когда привезли, там ничего не было, кроме леса. Потом сами железную дорогу провели — сто шесть километров. Примерзали пальцы к железу, уставали адски, а потом еще идешь по ледянке, часам к десяти вечера к зоне приплетались. Как пришел, как сел, — не могу встать… На пути каждую минуту останавливают,
