— Да за что же?
— Так вот, до рассвета проговорили с Дмитрием Дмитриевичем. Он мне многое объяснил, фактов уйма. Представьте себе, в перерыве судебных заседаний он беседовал с Бухариным, Рыковым, Ягодой… Уж этот по своей должности все знал. Он исполнил перед могилой свой долг — не все, но многое Дмитрию Дмитриевичу рассказал… фактов уйма…
Пучков озирается вокруг, переходит на шепот:
— Начнем издалека: все цепляется одно за другое. Сами посудите: вскоре после семнадцатого съезда был убит Сергей Миронович Киров. Кто убил?
— То есть как 'кто'? — Николаев.
— Погодите, милейший, как мне кажется, вы понимаете, что это слепой исполнитель?
— Этого я не знал.
— Так знайте: только раздался выстрел, хозяин вместе с Вячеславом Михайловичем и Лазарем Моисеевичем мчится специальным курьерским в Питер. Нервная система подкачала. Всегда железная выдержка, а тут подкачала. Теперь, значит, нам интересно знать, что он там делал. А там он садится в одну машину с Николаевым и еще шофер, и больше никого. О чем они там беседовали, никто не знает. Только после этого вскоре Николаев кончает жизнь самоубийством, а шофер погибает при автомобильной катастрофе.
— Да как же?
— А так, факты — упрямая вещь. Его вечная присказка. А далее полным ходом пошли аресты. Сначала — кто мог знать — Медведя, гораздо позже — Ягоду. Хватают Зиновьева и Каменева. Ставят им в вину убийство Кирова, тайную переписку с Троцким. Нажимают на все педали. Опыт есть — дело промпартии и другие липовые дела.
— То есть как 'липовые дела'?
— Да, милейший, да, липовые…
— Я думал…
— Что вы думали? Невиновность Рамзина и других далеких от по литию-, интеллигентов бесспорна. Здесь сидел инженер Рабинович, снова схватили. Рассказывал про те дела. Жили, работали, ни сном ни духом ничего не ведали. И вот схватили, бросили в камеру, кормили селедкой, держали по пять часов в бане. Не били, нет, все по закону — санобработка, чтобы не разводились насекомые, и еще масса каверз. А потом инсценировка суда, высшая мера, гуманное помилование. Умрешь прямо. Через несколько дней Рамзин уже читает лекции, а остальные специалисты строят канал. Хитрая штука! Строят канал в качестве инженеров, без конвоя. Все на них пальцем показывают, пьесы пишут: 'Смотрите, вредители перевоспитываются'. А сам Рамзин и его коллеги Ларичев, Очкин, Усенко создают новый тип прямоточных котлов и вполне довольны таким исходом…
— Откуда вы знаете, что они довольны?
— Представьте себе, знаю. Они и в самом деле довольны. Жутко подумать, но тут бесполезно возмущаться. Тут, понимаете, письмо их в редакцию 'Правды' я читал в тридцать шестом году.
— Я припоминаю, что я тоже что-то читал.
— Вот видите. Вообще, честно говоря, меня это письмо в то время не удивило… Ну, тут это самое… Вы побледневший что-то?..
— Страшно слушать.
— Понимаю, отлично понимаю. Думаю, что творцу самой демократической конституции не страшно. Железная выдержка. Этого у него не отнимешь. Расхаживает по кабинету: дескать, я хотел бы заверить вас, что вы смело можете положиться на товарища Сталина. Это конечно — 'мы все за товарищем Сталиным'.
Ну, еще более осмелел: дескать, по-настоящему развернем массовую работу, надо как-то обобщить опыт шахтинского и рамзинского процессов, мобилизовать бдительность, разоблачить вредительские действия в хлопчатобумажной промышленности. Перебои в продаже сахара, соли, спичек, хозяйственного мыла — это неуменье распознать врага… Нужна массово-разъяснительная работа, нужна настоящая связь с массами. Выходит дело — вам дают возможность следить и прислушиваться, быть всегда начеку. Вот это широкая кампания! И массы двинули это дело — сверху дал директиву, снизу сразу отзываются. Тут бесполезно возмущаться: я сам всех прорабатывал, сам всегда был начеку. Были такие — мухи не обидят, муха садится, они говорят: 'садись, муха, ешь', а тут озверели — массовый психоз. Ничего не попишешь: народные массы… да, да, народные массы охвачены грозным гневом, единодушно требуют: раздавить троцкистскую гадину! Видите, какая штука? Умрешь прямо! Как мне кажется, вам нетрудно все это вспомнить?
— Не трудно, но страшно.
— Да, страшненько. Но, как вы теперь видите, вот в какой подготовленной атмосфере создавались первый, второй и третий процессы. Еще после процесса Зиновьева-Каменева для того, чтобы санкционировать арест какого- нибудь видного деятеля партии собирался пленум. Ежов выходил на трибуну и сообщал, что у него есть против такого-то неопровержимые материалы. Так, например, было с Пятницким: вышел Ежов и объявил, что против Пятницкого
Поднимается Пятницкий и говорит: 'Если я здесь лишний, я могу выйти'. И вышел.
И сразу же за дверью его схватили и повезли в Лефортово. А там: 'Ах, вы сени, мои сени, сени новые мои, сени новые, кленовые, решетчатые' — били и топтали ногами четыре часа подряд. И там же, на полу, в бессознательном состоянии подписал бумажку, что просит разрешения у Ежова Николая Ивановича на дачу чистосердечных признаний. А назавтра эту бумажку зачитали на пленуме. А теперь, говорят, вообще перестали собирать пленумы: без всякого хватают и оформляют. Секретаря обкома может арестовать начальник областного НКВД. На данном отрезке времени кампания арестов приняла грандиозные размеры. Сначала каждый тешил себя, что не его сегодня забрали. Радека судят, а Бухарин в 'Известиях' клеймит его в хвост и в гриву. Видите, как красиво? Великолепный товарищ!
— Как же так? Но может быть, вы слишком строги. Может быть, он всего доподлинно не знал?
— Кто? Бухарин?.. Думаю, что не знал. Тем для него хуже… Я про то и говорю: тешил себя, что не его сегодня забрали. А Радеку, разумеется, дали почитать, как его клеймит его же дружок. Ну, Карл Бернгардович тут же дает на дружка показания, уважил суд, расстарался во всю. Короче, как говорит Кондратьев, попались в тот же клубок, и все шито-крыто.
— Да, но однако Бухарина же не сразу арестовали?
— Ну, дело известное, разумеется не сразу. Законность, правопорядок прежде всего. Хитрая штука! Дескать, мы так, на слово не верим. Прокуратура досконально проверит. Вышинский пишет в газете официальное опровержение. Мол, обвинение Бухарина и Рыкова необоснованно. Даже напоследях дали им выступить на пленуме. Ну, те, наконец, взорвались и давай крушить, а это только и нужно было. 'Ага! За старое принялись, несогласие с линией партии?' Тут же после пленума их и схватили.
— Интересно, как же с ними здесь обходились?
— Об этом мне Дмитрий Дмитриевич кое-чего порассказал. Сколько пришлось крови перепортить и все впустую. Это страшная игра. 'Скажите ваше имя, отчество? — Бухарин Николай Иванович. — А кто вы такой? — кричит на него сморчок. — Член ЦК. — Какой член ЦК, мать твою так!… — Я требую немедленно начальника отдела… Вы не имеете права… — Я тебе дам право… Сознавайся, гад. ' Что ему после этого говорить? Говорить-то нечего. Я уж не говорю про 'раздвинь задний проход' и все прочее… Для профессора Плетнева и этого достаточно было, а Бухарин шесть месяцев ничего не давал.
— А его тоже били?
— Не без того. Расшибали, конечно, физиономию, но не это главное.
— Как, не это главное?
— Ну, дело известное, тяжело. Но шесть месяцев сопротивлялся, а в камерах полно людей… Ну, все
