Маленький Островский, суетясь, схватил меня за руку:
— Я вам скажу по секрету: этот старый политкаторжанин житья мне не давал… Что вам сказать? Ну, то есть ужасно, все здесь за вас очень переживали.
Инженер Бочаров, наклонив голову, с улыбкой смотрит на Островского:
— О чем шепчете, дорогой мой?
— Мало ли о чем! — суетится Островский, многозначительно поглядывая на меня. Староста камеры просит не говорить громко, на что Островский понимающе кивает головой. Инженер Бочаров, кладя руку на мое колено, осведомляется, не хочу ли я после холодного карцера поспать в теплой камере. Сейчас, когда карцер позади, наступило блаженное состояние: чувствую, что все кругом как родные. Да, вот она жизнь-то какая! Она идет какими-то кусками. Вот в этот кусок было так, а в этот так.
И выпадает человеку счастье: после такого холода — в такую теплынь: сиди в одной нижней рубашке и ни гу-гу.
Ну, и отгула от этого одно наслаждение: прижались друг к другу плечо в плечо — в тесноте, да не в обиде. И даже запах табачища пьянит и дурманит. А тут еще новости политические, разговоры о текущих событиях:
— Рассказывайте, товарищ адвокат, какие у вас там дела? — спрашивают у присевшего в углу стола пухленького человека, который, очевидно, еще вчера гулял по Москве. Пухленький юрист улыбается и разводит руками:
— Что я могу знать? Да нет, дело не в дурном настроении. Я просто ничего не знаю, кроме газет… кстати, тут один случай из газеты, да, интересный случай… я в нем усматриваю кое-что новое. Год тому назад в Якутск прибыли на работу молодые техники связи Степанов и Тимофеев; Степанова назначили директором якутского телеграфа, Тимофеева — его заместителем. Это еще очень молодые люди, приехали в новое место, телеграф застали в очень плохом состоянии, энергично взялись за дело, тут бы, кажется, оценить их рвение, а их арестовывают и обвиняют в контрреволюционном саботаже. В мае этого года они предстали перед Верховным судом Якутской АССР, и, хотя свидетельские показания обрисовали их деятельность с положительной стороны, суд приговорил Степанова и Тимофеева к семи годам лишения свободы каждого.
— К чему вы это говорите? Мы думали услышать что-нибудь новенькое.
— Простите, я сейчас не про то говорю. Очевидно, руководствуясь какими-то другими директивами, уголовная коллегия Верхсуда РСФСР, рассмотрев дело Степанова и Тимофеева, не нашла в их действиях контрреволюционных признаков. Они были из-под стражи освобождены, а мера наказания была определена в один год исправительно-трудовых работ.
— Вот как! Ты смотри, красота какая!
— Право, не знаю. Я воспринимал без критики, как что-то новое. Но вернемся к делу. В первом случае — отменяется приговор Якутского Верхсуда. Во втором — по протесту самого Вышинского дело вновь рассматривается в уголовно-судебной коллегии Верхсуда СССР. Вышинский указал на отсутствие в действиях обвиняемых уголовно-наказуемого преступления и поставил вопрос об отмене всех предыдущих решений и прекращении дела. Верхсуд СССР протест прокурора удовлетворил.
— Ты смотри, красота какая!
— Да-а, в самом деле, резон в этом есть!
Сейчас поди, каждому лезет в голову, что резон в этом есть. Я не сомневаюсь, что и усмехающийся Пучков-Безродный, который стучит сейчас папиросой о свой кожаный портсигар, на что-то все же надеется. И уж конечно тот пожилой мужчина с красными щеками, который очевидно живет ощущениями своего дома, откуда его взяли несколько дней назад, тоже чего-то ждет. И немудрено, что каждый за что-то цепляется, чего-то ждет, на что-то безумно надеется. Может быть и маленькому Островскому кажется, что резон в этом есть. Мне думается, что и старика Леонида Михайловича мучает тоска по дому, но трудно себе даже представить, чтобы он стал за что-то цепляться. Вот он сидит у стола, пьет чай вприкуску с кусочком сахару и сочувственным добрым взглядом глядит вокруг себя.
Разве не очевидно всем (а мне хотелось бы, чтобы такое ощущение у всех было), что нет никакого резона, а есть ложь и обман? Впрочем, каждый жаден до жизни, до своей жизни. Сейчас, например, не то же самое, что в холодном карцере. Мне действительно очень хорошо.
Но ведь слово 'хорошо' или 'плохо' ограниченный смысл имеет, а я рад уж и тому, что тепло, поэтому можно понизить пафос и не судить никого вкось и вкривь.
Теперь следовало бы мне поспать, и я так и сделаю. С узелком в руках забираюсь на свое место. Складываю в головах пиджак и расстилаю пальто. Здесь, в углу на нарах, ждет меня доктор Домье. Удивительно все же, но как- то 'все равно', что подумает обо мне доктор; усталость берет свое: спать, спать, теперь только спать!
— Ничего, ничего, спите! Я засыпаю, а он бережно накрывает меня чьим- то пальто.
В ушах гул, какие-то провалы, но вот различаются фразы откуда-то из глубины: 'Основы мы не собираемся изменять… не нам это надо углубить с учетом тех пожеланий, которые нам предъявляет жизнь…' 'Причем мы старались, когда планировали, именно и подчинить это… '
'Мы осуществили ряд мероприятий, а сейчас мы готовимся к массовому мероприятию… мы думаем осуществить это мероприятие… По мере сил мы тоже стараемся включиться к эту работу. Мы наметили целый ряд точек. Я думаю, что мы в рабочем порядке обдумаем и решим. Тут много организационных моментов: надо перевозить людей… ну, какие-то доработки… '
'А?' 'Что?' 'Ничего!' И уж не слышно фразеологии.
Смутные очертания чего-то. Никого и ничего.
Среди безмолвия вдруг гул голосов и какая-то немая, невидимыми линиями начертанная картина. Но ест из смутной картины вырезаются отдельные куски. Узнаю наш дом. А если подойти к парадной двери? Подхожу. Но дверь не открывается. Оборачиваюсь.
Эге! Откуда вдруг набралось столько людей?
Стоят, поглядывают на меня, словно ждут чего-то. Я прижимаюсь к двери. Чего же они ждут? Угрюмые, злые… Еще сильнее прижимаюсь к двери.
Вдруг, будто сквозь сон, слышу чей-то голос проговорил мне в ухо: 'Так не придумаешь, так не напишешь, так не расскажешь!' Как-то сразу очнулся от сна. Доктор Домье наклонился ко мне:
— У вас скверный вид… я бы вам посоветовал не ходить на прогулку, потому что при такой погоде после карцера можно крепко заболеть.
Он берет меня за руку, щупает мой пульс:
— Знаете, что я вам скажу? Меня тревожит ваше состояние. Вы прежде пообедайте, потом возьмите книгу и отдыхайте.
Но я почему-то не совсем понимаю, о чем он говорит. В сознании только то, что сию минуту видел и слышал. Сон откуда-то извне. Смысл дан как бы случайно, как самое что ни на есть элементарное. Не самообман ли это? — Никто так не придумает, не напишет, не расскажет!
А в общем надо последовать совету доктора и выбрать книгу для чтения.
— Что вы говорите, доктор? Джинса?… А!!! Если так, то пожалуй.
— Одну минутку, вот возьмите.
Раскрываю книгу и тотчас погружаюсь в чтение. Начинаю читать 'Движение миров' Джинса.
Страница за страницей забавнейших предположений о происхождении миров. Посреди этих четырех стен, в камерной тесноте развертываются миллиарды солнечно-планетных систем. Просто немыслимо себе представить, что в Млечном пути не менее миллиарда таких систем. Какова же судьба этих бесчисленных планет? Но об этом не хочу, потому что чувствую, что не то. Само по себе может и интересно, не для чего мне все это сейчас — не знаю?
— Ну, будя, вставайте, братцы, обедать! — встрепенулся невдалеке от меня Василий Васильевич Давыдов.
В предвестии еды камера засуетилась: кто садится с ложкой в руках, свесив ноги с нар, кто за столом устраивается.
— Товарищ Бочаров, ваша очередь, становитесь на раздачу!
Инженер Бочаров, потирая руки, подошел к столу, подвязался вместе фартука полотенцем:
— Блям, блям, всем, всем по черпаку пахучей шелюмки.
