— Вовсе нет, вовсе нет! — Аптекарь жестом пригласил его войти. — Я уже давно на ногах. Мы всегда готовы к любому зову, такие люди, как вы и я. — Он закрыл дверь за спиной Ротье и начал зажигать еще свечи. — Так что вам требуется?
Ротье попросил тинктуру датуры и тинктуру опия, и аптекарь, близоруко щурясь на свои заставленные снадобьями полки, отлил первую в небольшую склянку, закупорил ее и начал писать на ярлычке.
Датура, дурман, вышла из моды, так как уже давно считалось, что подобно белладонне и мандрагоре ее можно употреблять во зло, и в былые времена люди извращенные прибегали к ней для обострения плотских чувств. Однако некоторые доктора все еще применяли ее при лечении судорог и тяжелой меланхолии, несмотря даже на нежелательные побочные последствия, как то: галлюцинации, обезвоживание, а часто и гнетущий страх света. Маленькая доза дурмана возбуждала биение сердца, взбадривала нервную систему, почему и считалось, что он способствует плотским страстям. Однако в больших дозах датура могла парализовать все мышцы тела.
— Меня очень радует, — сказал он, — когда врачи применяют старинные лекарства, а не нынешние новомодные снадобья. Могу ли я осведомиться, доктор, для какого недуга вы ее используете?
— Прискорбный случай, — негромко ответил Ротье. — Я использую ее для лечения молодого человека, который поражен опухолью у основания черепа.
— Помилуй меня! — Аптекарь покачал головой. Приступив к отмериванию опия, он заговорил о войне и ее бесцельности; и о том, как французские язычники, бесчинствующие по всей Европе, уже, конечно, скоро примутся составлять баржи борт к борту, нос к корме через Пролив, чтобы добраться до берега Англии и перебить всех ее честных йоменов, как перебили своих собственных.
— Прошу у вас прошения, сэр, как вы француз, — добавил он, когда Ротье, заплатив, ждал сдачи, — только вы же не из них, не из этих якобинцев, так ведь? Разумеется, нет, не то бы вас тут не было. Скажите мне, это правда, что некоторые ваши соотечественники погружали в барки тюремных заключенных вместе с женщинами и детьми и топили их в реке, потому что гильотина работала слишком медленно?
Ротье взял склянки.
— Это правда, — сказал он негромко. — Те, кто у власти в Париже, безжалостны.
Он вышел на улицу к своей лошади. Прерывистый солнечный свет озарял улицы, пока он вел кобылу к конюшне позади гостиницы «Белый кабан», где оплачивал стойло. Затем прошел по Игл-стрит и поднялся по лестнице в свое жилище.
Ротье снимал две комнаты, спальню и гостиную, которую превратил в кабинет. Стены там почти были невидимы за книжными полками и аптечными шкафчиками. В углу стояло бюро, и к нему он направился, сняв шляпу и пальто.
На бюро лежали развернутые карты звездного неба, искусно вычерченные на пергаменте. Он бережно сдвинул их в сторону, затем отпер ящичек и достал маленькую книгу. Черный кожаный переплет настолько истерся и выцвел, что прочесть позолоченные буквы на корешке удалось бы лишь с трудом — «Мифология Лефевра». Книга эта была всего лишь простым справочником о богах и героях легенд античного мира, такого рода томик когда-то мог служить любимым спутником какого-нибудь школьника.
Он положил томик на бюро и открыл его на странице с закладкой — вьющимся рыжим локоном, стянутым голубой лентой.
Взяв локон, он прижал его к губам, и на миг ему почудилось, будто волосы хранят отзвук нежного благоухания, быть может, благоухания цветов Прованса, то, которое когда-то казалось ему ароматом самого Рая.
Медленно он прочел страницу, на которой открылся томик:
«Селена. В греческой мифологии богиня луны и сестра солнца. Пока Эндимион, ее возлюбленный, погруженный в непробудный сон, лежал в пещере в горе Латмос, Селена еженощно навещала его, пела ему и осыпала его тело цветами. Художники часто изображают ее прекрасной женщиной с рыжими волосами и в венце…»
Устало протянув руку за пером и листом бумаги, Ротье начал писать.
Солнце медленно восходило за рваными тучами, и одна за другой угасали звезды. По всему европейскому континенту бушевали войны и сокрушались государства. Бравую новую Французскую республику, ведомую воинственным Конвентом, раздирали внутренние противоречия; ее граждане голодали, а урожай погибал на неубранных нивах. Голландия и Пруссия уже склонили головы перед горячечной мощью Республики; Испания отступала, Австрия же, чтобы удержать свои границы, молила об английском золоте. Разбитая английская армия была в полнейшем беспорядке вышвырнута из Бремена, и французские силы теперь сосредотачивались на всем побережье Нидерландов, готовясь к переброске в совсем иные места. На умытые дождем берега Англии.
Этой ночью главные министры английского короля не спали. Нет, они спорили за надежными дверями и почесывали в своих напудренных, прикрытых париками затылках над предложением, чтобы армии французских роялистов в изгнании, которая под командованием генерала Пюизе уже разбилась на полки, были предоставлены английские корабли и оружие для тайной высадки на берегах Франции. Одни министры мямлили. Другие хмурились и молчали, прикидывая. Пока важные персоны обсуждали, пока листы бумаги доставлялись туда-сюда между тайными кабинетами Уайтхолла, юный мальчик-король Людовик, известный своим тюремщикам как Капет, медленно умирал в гнусной французской тюрьме, и недуг истончал его кости.
Вверху высоко-высоко за тучами и пылающим солнцем, звезды в ожидании прихода ночи располагались неблагоприятно.
VII
Не найдется человека столь тупого и неповоротливого умом, с головой, так пригнутой к земле, что он ни разу не выпрямился и не воспрял всей душой к созерцанию звездных небес, особенно когда какое- нибудь новое чудо не появится, будто горящий в небе маяк. Клянусь честью, нельзя избрать более возвышенного изучения.
Александр Фредерик Уилмот, церковный регент, органист, астроном-любитель, а также единоутробный брат Джонатана Эбси, дал глазам привыкнуть к мраку, обволакивавшему крышу его домика в Кларкенуэлле и приготовился вести зрительные наблюдения при помощи своего драгоценного телескопа, а его лицо просияло выражением, близким к экстазу. Много вечеров было отдано тщательнейшим усилиям — полированию, подгонке, измерениям для усовершенствования двухфутового рефлектора, но наконец-то инструмент был совершенно готов. Ночное же небо, безоблачное и безлунное, также было совершенным. Небесный купол ожидал его исследований, будто некий дальний неизмеримый океан.
Звезды были страстью Александра Уилмота. Он не знал счастья превыше, чем в подобную ясную ночь, не без труда, неуклюже выбравшись на окруженную парапетом крышу своего маленького жилища, тесно примыкающего к таким же домикам слева и справа сразу за Сент-Джонс-сквер, свободно повернуться спиной к дыму и саже города к югу, как и к темным полям, уходившим к Ислингтону на севере; свободно поднять свой взгляд и вместо них созерцать блистающий балдахин полуночного неба. Он проводил тут много часов с телескопом под рукой, опустившись в удобное деревянное кресло, покоящее его пухлое, довольно-таки короткое туловище, и с теплым пледом, оберегающим его колени от ночного холода. Когда-то Александр плавал штурманом на судах, бороздивших южные океаны. Много ночей проводил он в дреме на
