— Французские шпионы, сэр? — жадно осведомился Лакит. В сочетании со светлыми вихрами его лицо казалось особенно розовым. — Черт бы побрал их наглость. Я их сейчас догоню…
— Нет. Черт тебя подери, нет. — Джонатан привалился к стене кабака. Что-то словно тупо колотило его по ребрам, синяк, занявший половину лица, словно дергался от боли, а нутро одолевала тошнота, но ничего сломано как будто не было, и он знал, что за это ему следует благодарить судьбу. — Шайка буянов из кабака, и гнаться за ними смысла нет. Они сейчас уже надежно укрылись в каком-нибудь вонючем логове в Севен-Дайлс. Ты нашел мне портшез?
Лакит пожал плечами, теряя интерес к испытанию, выпавшему на долю его начальника. В конце-то концов, буяны в подобных заведениях не были особой примечательностью.
— Так ни одного не нашлось, — сказал он. — В такую погоду ни одного свободного не остается.
— Ни одного?!
Лакит чуть покраснел.
— Один был, да. Только потребовал с меня шиллинг наперед, а при мне, понимаете, ни единой монеты нет, потому как и мой кошелек стащили, пока я торчал в этом распроклятом кабаке.
Джонатан прикоснулся к синяку на лице, ощутил теплоту крови на внутренней стороне щеки. Мысленно он по очереди проклинал всех иностранцев, все войны с Францией и всех ловких карманников. Затем, так как Лакит не спускал с него глаз, выжидая, что он предпримет теперь, Джонатан с усилием выпрямился, осторожно вдохнул воздух, потому что ребра отозвались на это новой болью, и мрачно сказал насторожившемуся Лакиту:
— В таком случае нам обоим придется пойти домой пешком. Так идем?
Лакит квартировал у старой родственницы неподалеку от Брюер-стрит, где жил Джонатан.
— Слушаюсь, сэр. — Он снова исподтишка покосился на темную от синяка щеку Джонатана и его перепачканную, растерзанную одежду. — Только подумать, сэр, что вас подстерегли такие пьяницы. И что они спокойненько сбежали.
Джонатан скрипнул зубами. В эту минуту широкоглазая притворная наивность Лакита его бесила.
— Да, только подумать. Ну хорошо. Раз ты так возмущен тем, что со мной приключилось, я возьму тебя с собой в караульню на Ганновер-стрит, чтобы сообщить о нашей беде и обеспечить констеблям какое-то занятие.
У него был зуб на стражников Ганновер-стрит — это они рекомендовали ему Лакита.
— Но, сэр…
— Ганновер-стрит, — сурово сказал Джонатан.
Ганновер-стрит подразумевала крюк и даже еще более долгое возвращение домой. Неудивительно, что лицо Лакита вытянулось. И очень скоро сам Джонатан начал сожалеть о своем решении завернуть в караульню. Но изменить теперь ничего уже было нельзя: Лакит, хотя и закатил глаза в безмолвном протесте, послушно следовал за ним. И Джонатан, стискивая зубы, чтобы преодолевать боль во всем теле, заставлял себя хромать по полным кабаков проулкам, примыкавшим к Пиккадилли, мимо шлюх Сваллоу- стрит, на которых Лакит тоскливо косился, и мимо игорных притонов, сгрудившихся на углу Бэрлингтон- стрит, где завсегдатаи одним броском костей выигрывали больше, чем он зарабатывал за год, как не уставала напоминать ему его жена.
К тому времени, когда они добрались до Ганновер-стрит, был уже почти час ночи, и дождь наконец прекратился. Перед самой караульней, где тусклый фонарь свисал над выцветшей вывеской и зарешеченным окном, Джонатан увидел стражника, собравшегося пойти домой. В руке он держал зажженный фонарь. Джонатан с трудом припомнил его имя. Бентхем? Бентхем, оно самое. Худой изворотливый ловкач с постоянной ниткой слюны, сползающей из уголка его рта, один из многих, с кем он разговаривал в прошлом году, когда разыскивал убийцу Элли.
— Мастер Джонатан Эбси! — сказал Бентхем и наклонил голову в попытке изобразить угодливость, положенную агенту Министерства внутренних дел от констебля на половинном жалованье, да к тому же агенту, которому пришлось перенести смерть дочери от руки убийцы. Однако его почтительность явно умерялась неприглядным видом Джонатана.
— Ну, так что привело вас сюда в такое время ночи? — Он задумчиво потер щетинистый подбородок. — Вы, значит, я полагаю, слышали про молоденькую шлюшку, которую только что убили у Мейден-лейн? Ведь так?
Джонатану померещилось, что все его чувства вновь предают его: ему начало чудиться, что судьба припасла все свои злокозненности вот для этого единственного залитого дождем вечера. Он оперся о стену караульной и услышал, как Лакит говорит Бентхему с недоумением:
— Нет. Мы пришли из-за негодяев, которые у «Ангела» в Кемпс-Корт набросились на мистера Эбси и…
Джонатан стиснул локоть Лакита, чтобы заставить его замолчать, но с такой силой, что Лакит завопил, а Джонатан сказал Бентхему, с трудом двигая ушибленной челюстью:
— Расскажи. Расскажи мне про это убийство.
Бентхем уже удобно оперся о стену караульной, готовясь насладиться ролью вестника, доставившего дурную новость.
— Девку, — начал он, — звали Присс. Присицлла. Прислуживала в трактире «Голубой колокольчик». Меня позвали туда меньше часа назад поговорить с ее хозяином сразу же, как было доложено магистрату. Ее тело нашли за трактиром. — Бентхем покачал головой. — Понимаете, она вышла наружу с посетителем. Большая глупость в таком месте — всякие люди, всякие мужчины. Он был иностранец, француз.
А французов в этот вечер, как прекрасно знал Джонатан, было в кабаках полным-полно. Бентхем вглядывался в него, проверяя, как он к этому отнесется. Джонатан приложил ладонь к опухшей щеке и сказал с усилием:
— Кто-нибудь видел, как они выходили из трактира? Кто-нибудь видел их снаружи на улице?
— Нет, — ответил Бентхем, наклоняясь поближе. — Это-то и есть самое странное. Француз проделал с ней то, чего хотел, получил свое удовольствие. А потом позволил ей уйти назад в трактир.
— Позволил ей уйти в трактир? — Говоря это, Джонатан видел, с какой жадностью Лакит переводит взгляд с него на Бентхема, сгорая от любопытства.
— Да, — кивнул Бентхем. — Об этом-то я и говорил с хозяином. Француз этот не то очень глуп, не то очень самоуверен — ведь девушка, как вернулась, так и начала о нем рассказывать. А когда вскоре после полуночи выбежала принести дров, он, видимо, подстерегал ее там.
— Как? Как она умерла?
Бентхем почесал над ухом.
— Ее задушили. Сквернее не придумать. Я видел ее труп. Видимо, была хорошенькой. Белая кожа в веснушках и рыжие волосы.
Рыжие волосы, как у Элли… Джонатан подался вперед, задев о стену ноющие ребра.
— Сколько ей было лет?
— Совсем молоденькая. — Бентхем пожал плечами. — Восемнадцать, девятнадцать, что-нибудь около. Ногти у нее все обломались, — продолжал он со смаком. — Наверное, отбивалась как могла, старалась порвать шнурок или что там он набросил ей на шею. Нет-нет, не веревку, мастер Эбси, что-то гладкое. Я это заметил потому, что на коже остались только синяки. Без ссадин, как от пеньки, ну, вы знаете.
Он неторопливо кивнул и провел кончиком языка по мокрым губам. На мгновение Джонатану снова пришлось прислониться к холодной кирпичной стене караульни, чтобы удержаться на ногах. Убийца Элли тоже использовал что-то гладкое. Один из констеблей указал ему на это, хотя тогда Джонатан почти не услышал его слов, потому что был способен видеть только лицо дочери.
Летом Элли исполнилось бы восемнадцать.
Бентхем смотрел на него с сочувствием, к которому примешивалось почти злорадное любопытство.
— Рыжие волосы, — повторил он задумчиво, — рыжие волосы. Странно, странно. И, кстати, вы знаете, не так давно была задушена еще одна рыженькая девушка?
— НЕТ! Нет, я не…
