произвела на него удивительное впечатление, и он, как всегда, вдохновенно высказался: 'Об этой опере надо говорить много или ничего не говорить. Какую оперу можно составить из наших национальных мотивов! Покажите мне народ, у которого было бы больше песен. Наша Украйна звенит песнями. На Волге от верховья до моря, по всей веренице влекущихся барок заливаются бурлацкие песни. Под песни рубятся из сосновых бревен избы по всей Руси. Под песни мечутся из рук в руки кирпичи и, как грибы, вырастают города. Под песни баб пеленается, женится и хоронится русский человек. Все дорожные: дворянство и не- дворянство летит под песни ямщиков... Опера Глинки есть только прекрасное начало. Он счастливо сумел слить в своем творении все славянские музыки: слышишь, где говорит русский и где поляк: у одного дышит раздольный мотив русской песни, у другого опрометчивый мотив польской мазурки'.
Вся эта стихия народной жизни, звенящая в песне и просто в голосах русской речи, заполнила сцену и театр, сияющий позолотой, вместо привычных слуху публики арий итальянских опер. Первый акт прошел благополучно, вспоминал Глинка, известному трио сильно и дружно аплодировали. В сцене поляков, начиная от польского до мазурки и финального хора, царствовало глубокое молчание.
Глинка покинул ложу и прошел на сцену, устрашенный этим молчанием, - те, кто стоял за кулисами на сцене, уверяли композитора, что это происходит оттого, что тут действуют поляки, враги по ходу событий, когда и узнаваемые, легкие звуки танца воспринимаются скорее враждебно, чем радостно. Глинка в недоумении возвратился в ложу.
Появление Воробьевой рассеяло все его сомнения в успехе; песнь сироты, дуэт Воробьевой с Петровым, квартет, сцена с поляками G-dur и прочие номера акта прошли с большим успехом.
В четвертом акте хористы, как вспоминал Глинка, игравшие поляков, в конце сцены, происходящей в лесу, напали на Петрова с таким остервенением, что разорвали его рубашку, и он не на шутку должен был от них защищаться, чтобы не погибнуть, как Сусанин.
Эпилог, представляющий ликование народа в Кремле по поводу сокрушения иноземного войска, поразил самого автора; Воробьева была, как всегда, замечает Глинка, превосходна в трио с хором.
В последней сцене декорацию Кремля находили великолепной: толпа народа, переходящая в лица, написанные на полотне, казалась продолженной в бесконечность.
Всплески аплодисментов, как летний дождь после знойного дня, обдали Глинку невыразимой радостью: он поверил в успех, успех совершенный!
Но со стороны успех оперы не казался столь безусловным. Восторг в театре не был всеобщим, аплодисменты замирали и возобновлялись как бы с усилием. И это неудивительно: публика премьер, высший свет, двор даже в восторге не забываются, а ведь были и недовольные. Многие переглядывались с недоумением:
- Что это такое?
- Кучерская музыка!
Раздавались и другие голоса:
- Превосходная опера! Очень хороша во всех отношениях: роскошная обстановка, костюмы, публика, музыка и балеты!
Между тем Глинку позвали в императорскую ложу. Государь встретил его вопросом:
- Рад? Доволен? Благодарю! Только не могу не заметить, что нехорошо, что Сусанина убивают на сцене.
- Ваше величество! - отвечал Глинка, окруженный императорской фамилией. - На пробе по болезни я не был, не знал, как распорядятся, а по моей программе во время нападения поляков на Сусанина занавес должно сейчас опустить, смерть же Сусанина высказывается сиротой в Эпилоге.
- Так будет лучше, - милостиво улыбнулся государь, взглядывая на императрицу, которая в свою очередь благодарила композитора, а затем великие князья и княжны.
Глинка, пребывая в чаду, нечувствительно добрался до дома, выпил бокал шампанского и лег спать, не обращая внимания на речи жены и тещи, которые укоряли его в том, что он дал директору императорских театров Гедеонову расписку в том, что не будет требовать оплаты за постановку его оперы. Вероятно, не очень рассчитывали на успех русской оперы, Глинка же думал лишь о постановке, без которой опера не может родиться, как живое создание.
Однако Глинка получил за оперу императорский подарок: перстень из топаза, окруженного тремя рядами превосходнейших бриллиантов, в 4000 рублей ассигнациями. Это и был его гонорар, превращенный в дорогую безделку, которую он отдал жене, ей в утешение.
Опера Глинки шла лучше и лучше, возбуждая разговоры в гостиных и полемику в печати.
2
У Карамзиных почти каждый вечер собирался небольшой круг известнейших поэтов, литераторов, музыкантов и, видимо, просто светских знакомых, среди последних были барон Геккерн и барон Дантес, весьма далеких от интересов литературного салона. Трудно понять, как это случилось. В глазах света, даже весьма просвещенных Карамзиных, Пушкин и Геккерн, или Пушкин и Дантес, когда тот явился в Петербург, был обласкан как легитимист двором и усыновлен Геккерном (темная история), имели один статус светских людей, принятых в лучших домах Петербурга.
Впрочем, говорят, у Карамзиных по разным углам гостиной составлялись свои группы. Вот как это выглядело по сообщениям Софи Карамзиной к ее брату Андрею в Париж: 'Как видишь, мы вернулись к нашему городскому образу жизни, возобновились наши вечера, на которых с первого же дня заняли свои привычные места Натали Пушкина и Дантес, Екатерина Гончарова рядом с Александром... к полуночи Вяземский и один раз, должно быть, по рассеянности, Виельгорский, и милый Скалон, и бестолковый Соллогуб и все по-прежнему...'
Это было в конце октября, незадолго до появления подметных писем, а все по-прежнему - это значит: Дантес 'продолжает все те же штуки, что и прежде, - не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой, в конце концов, все же танцевал мазурку. Жалко было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий. Боже мой, как все это глупо!'
Это наблюдала Софи Карамзина, фактическая хозяйка пресловутого салона, в течение последнего года жизни Пушкина, все видела и ребячески ничего не понимала?!
Даже дуэльная история, закончившаяся сватовством Дантеса, столь изумившим всех, хорошо известная Софи Карамзиной со слов Пушкина, самый его рассказ о том, - все вызывало у нее смех:
- Боже мой, как все это глупо!
В этот вечер у Карамзиных собрались все те же; подъехал князь Вяземский, брат Екатерины Андреевны, один из ближайших, как Жуковский, старших друзей Пушкина. Князь Вяземский тоже принимал Геккернов, вопреки беспокойству его жены княгини Веры Федоровны; он полагал, что надо помирить Пушкина с Геккернами, вопреки заявлению поэта, что будет свадьба или нет, между домом Пушкина и домом Геккернов ничего общего быть не может.
Пушкин говорил также, что никогда не позволит жене присутствовать на свадьбе и принимать ей у себя замужнюю сестру. Дело было не в Катрин, Пушкин не изменился по отношению к свояченице, он считал негодяями Геккернов, имея на то все основания, и любой порядочный человек на его месте не стал бы принимать их у себя. Князь Вяземский и Карамзины, как светские люди, были снисходительнее к человеческим слабостям и страстям, но, странное дело, не по отношению к Пушкину.
Софи Карамзина переглянулась с дядюшкой, замечая, по ее выражению, как снова начались кривлянья ярости и поэтического гнева у Пушкина, который стоял один в стороне, мрачный, как ночь, нахмуренный, как Юпитер во гневе, и они оба покатились со смеху, привлекая внимание и Александра
